— Т-ты знаешь о п-парадоксе в-веры? — спросил Донал, когда доел.
— Наверно, нет.
— Отец М-мурхаус прочел о нем проповедь. Т-только для м-маленькой группы, к-которая занимается с-специальными религиозными исследованиями.
— И что же это такое? — спросила она.
— Чтобы верить, н-надо п-поверить. Когда вера есть, м-можно поверить сильнее, но н-нельзя поверить, п-пока не начнешь верить. Эта п-первая вера — тайна. Это к-как дар. А дальше все разумно или м-может быть разумно.
— Но этого нельзя доказать, — сказала она. — Только почувствовать.
— Да, н-но он говорит, что это не п-похоже на доказательство. Это к-как сложить не два и два, а свет и воду.
— Очень сложная мысль.
— Нет, это правда просто. Все объясняет.
Она отметила, что на последней фразе он не заикнулся.
— Н-надо что-то иметь сначала, — продолжил он. — П-по-моему, он об этом говорит.
— А если ничего нет?
— Это позиция атеистов.
Нора посмотрела на крыши домов, церковные шпили и мягко освещенную бухту за ними. Доналу было шестнадцать, и она подумала, насколько меньше уверенности в нем станет с годами и как важно не говорить ничего такого, чтобы он этого не понял, потому что понимать еще рано.
Поскольку она приехала рано, он дал ей понять, что ему ясно, у нее какие-то дела, и сказал, что у него есть свободный час — другие играют в хёрлинг, футбол или гуляют вокруг поля, тайком покуривая, а ему хочется в темную комнату поэкспериментировать с новой фотобумагой, теперь не глянцевой. Она не поняла, почему он ее отпускает — желает, чтобы ушла, или просто подыгрывает. Она села в машину и посмотрела в боковое зеркало, как он уверенным шагом возвращается в школу.
* * *
Дома, в ожидании Кэтрин и Уны, она села слушать Шуберта и Форе в исполнении Виктории де Лос Анхелес
[74], а после — концерт Бетховена для виолончели.
Она надеялась, что сестры, покончив с делом, сразу уйдут — заберут одежду Мориса и не скажут, как с ней поступят. Когда они уйдут, она еще несколько часов побудет наедине с горящим камином и музыкой. Может быть, найдет какую-нибудь книгу Мориса и положит рядом. И будет ждать Конора, а после его прихода ляжет. Кэтрин и Уне она сделает чай, чтобы не слишком жаловались на нее Джози и мужьям, но большего не предложит. Наверно, тогда они не станут задерживаться после того, как сделают то, зачем явятся. Она не сомневалась, что сейчас они где-то перемывают кости им с Джози и сокрушаются, что тратят на это субботний день.
Наконец сестры прибыли. Она встретила их на пороге и в дальнюю комнату не пригласила.
— Все его вещи в шкафу у окна, — сказала она. — Больше там ничего нет.
Они посмотрели на нее, ожидая, что она поднимется за ними наверх, но она вернулась в дальнюю комнату, подбросила в камин поленьев и брикетов, заменила концерт для виолончели фортепианной музыкой поспокойнее и убавила звук. Их дело было нехитрое: выгрузить все из шкафа, сложить в мешки и коробки, снести вниз и потом — в машину. Когда Мориса не стало, она убрала его одежду в шкаф и больше этот шкаф не открывала. Наверно, над вещами хорошо потрудилась моль, но обуви ничего не сделалось, и шнурки на месте, как он оставил; в кармане какого-нибудь пиджака может даже найтись мелок из школы. Она почти пожалела, что разрешила все вынести или не сделала этого сама, постепенно. Сейчас ей хотелось, чтобы они управились поскорее. Сверху доносились шаги. Похоже, обе без надобности расхаживали по комнате.
* * *
Они снесли в прихожую коробки с мешками и в последний раз поднялись проверить шкаф. В дверь постучали. Нора крайне удивилась при виде Лори О’Киф. До этого Лори ни разу не приходила. Секунду Нора не знала, что делать. Мир Лори совершенно не походил на тот, где обитали Кэтрин и Уна; они сочтут Лори полоумной. Она чуть не сказала гостье, что та выбрала очень неудачное время, но пыл и дружелюбие Лори остановили ее. Та буквально задыхалась. Лори уселась в дальней комнате, Кэтрин с Уной спустились, и Нора всех познакомила. Она приготовила чай, гадая, долго ли теперь просидят ее сестры и Лори.
— Я не люблю являться незваной, — заявила Лори. — А вы? — Она посмотрела на Кэтрин и Уну, потом — на Нору.
— Хорошо бы у Норы был телефон, — сказала Кэтрин.
— Такие вот дела, — проговорила Лори. — Но некоторым не нравится телефон.
— А другие не могут его себе позволить, — добавила Нора, садясь.
— Или предпочитают покупать пластинки, — заметила Уна.
— Именно, — сказала Нора.
— Короче говоря, у меня приятные новости, — сообщила Лори, когда разлили чай, — и я решила вас известить. Я понимаю, Нора, что у вас трудный день, все взвесила и подумала, что добрые вести не повредят.
— Откуда вы узнали про сегодняшний день? — спросила Нора.
— Терпеть не могу загадки, так что скажу. Ваша тетя сказала сестре Томас, а та передала мне и посоветовала заглянуть к вам.
— Вот же сплетница, — сказала Уна.
— Можно выразиться и так, — кивнула Лори. — Во всяком случае, дело вот в чем: кто-то у них там умер, кто именно, я не знаю, но в завещании эта женщина прописала определенную сумму на исполнение духовной музыки в Уэксфорде, Килкенни или Карлоу. Кто бы это ни был, она была добрая душа, коли об этом подумала, — ну и потому, конечно, что деньги выделила. Мы обратились к Фрэнку Редмонду, хотя я с ним и не разговариваю, и он попросил меня набрать хор, так как сам слишком занят, и я поняла — это дар от Господа.
Она умолкла и оглядела всех троих: мол, пора уж сообразить. Нора смотрела на Кэтрин, которая была из всех самой набожной и сейчас напряженно изучала Лори.
— Двадцать пятая годовщина возрождения обители и церкви после войны, — объявила Лори тоном исключительно драматичным. — Нацисты их у нас отобрали, и там творились чудовищные вещи.
— Во время войны Лори находилась во Франции и была монахиней Святейшего Сердца
[75], — пояснила Нора.
— И у нас была поистине великая преподобная мать, — сказала Лори. — Родом из старинной французской семьи. Дело происходило в сорок седьмом. Она заявила, что мы подготовим концерт, дабы возблагодарить Господа за окончание войны, отпраздновать открытие церкви и наше возвращение в старое здание. Хор у нас даже тогда был замечательный, хотя война унесла очень многих мужчин и женщин тоже. Она сказала, что хочет в благодарение и искупление исполнить “Немецкий реквием” Брамса, выбрала для ведущих партий лучшие сопрано и баритон, а в хоре будут петь монахини и селяне. Народ, конечно, воспротивился, да и монахини возмутились, но мы ведь дали обет послушания. Но даже монахиням было трудно на это пойти. Для всей Европы немецкий язык стал кошмаром, и слушать его никто не хотел, а уж тем более петь на нем. А главное, произведение не было католическим, но и это входило в ее замысел, она хотела выйти за грань. Никто из мужчин не пришел, и тогда мать Мария-Тереза отправилась к тому, кого знала лучше других. У него был красивый голос, но на войне он потерял двоих сыновей — один погиб, другой пропал без вести, а жена умерла. И она пригласила его в заново освященную часовню помолиться с ней вместе. Попросила помолиться — вот все, что она сделала. Попросила его помолиться.
