Нанеся Красной армии под Харьковом унизительное поражение, части вермахта начали новое наступление, получившее название «операция “Блау”». Согласно директиве Гитлера, общий замысел второй восточной кампании предписывал сосредоточить главные силы для проведения основной операции на южном участке фронта с целью уничтожить группировку советских войск западнее Дона, после чего захватить нефтеносные районы на Кавказе и перейти через Кавказский хребет. Пехотным дивизиям 6-й немецкой армии ставилась задача блокировать Сталинград и прикрывать левый фланг идущей на Кавказ 1-й танковой. Это был чрезвычайно смелый план, и поначалу показалось, что немцам сопутствует удача. Но по мере продвижения на восток у них начались проблемы из-за слишком растянувшихся линий снабжения войск. К этому добавилось решение Гитлера разделить свои силы, направив одну их часть на юг, к Кавказу, а другую — на восток, к Волге. По мнению генерала Гальдера, начальника Генерального штаба сухопутных войск вермахта, фюрер стал жертвой собственной самоуверенности. «Хроническая тенденция недооценивать возможности противника постепенно принимает гротескные формы и становится реально опасной, — писал Гальдер в дневнике 23 июля 1942 года. — Ситуация все более и более нетерпимая»2. Слова немецкого военачальника оказались пророческими. Через пару месяцев немецкая армия увязла в труднейших и, как потом оказалось, во многом определивших ход Второй мировой войны уличных боях в Сталинграде.
У немцев не было ни опыта, ни ресурсов, чтобы выбить бойцов Красной армии из развалин города, носившего имя большевистского вождя. «У русских имелось преимущество в окопной войне и рукопашных схватках — это несомненно, — говорит Иоахим Штемпель, немецкий офицер, воевавший под Сталинградом. — Мы, танкисты, учились водить свои машины по улицам, сокрушать ими врага, останавливаться, зачищать территорию и двигаться дальше»3. Теперь пришла очередь Красной армии показать, что и она может проводить крупномасштабные акции по блокированию войск противника. 19 ноября 1942 года началась операция «Уран», целью которой стало окружение немцев под Сталинградом. План удалось воплотить в жизнь, и 2 февраля 1943-го 6-я армия, которой командовал фельдмаршал Паулюс, прекратила сопротивление.
30 сентября 1942 года Гитлер говорил, обращаясь к немецкому народу: «Будьте уверены… никакому человеческому существу не под силу потеснить нас оттуда [из Сталинграда]»4. Обещание оказалось пустым. Ситуация для немцев усугублялась тем, что в начале 1943-го крах на Волге стал еще одним признаком того, что Германия проигрывает войну. Осенью 1942 года североафриканская итало-немецкая группировка фельдмаршала Эрвина Роммеля была разгромлена под Эль-Аламейном. Произошло это благодаря не столько таланту британского военачальника Бернарда Монтгомери, сколько тому, что у немецких танков, которых было больше, чем у союзников, не хватило горючего, дабы эффективно провести передислоцирование. На море германский флот практически прекратил боевые действия, тоже из-за нехватки горючего, а еще из-за неэффективного прикрытия с воздуха. Наконец, 8 ноября 1942 года союзные войска высадились в Северной Африке, и начали бои, которые в итоге летом и осенью 1943-го дали им возможность захватить Сицилию, а позже и материковую Италию.
В январе 1943 года состоялась конференция в Касабланке, где союзники публично заявили, что будут требовать от Германии не меньше чем безоговорочной капитуляции и намерены сполна покарать «виновных, варварских вождей»5 стран, противостоящих им. Но в кулуарах все было не так однозначно. Взять, к примеру, адмирала Франсуа Дарлана, бывшего премьер-министра вишистского правительства, сотрудничавшего с нацистами. Он был захвачен в плен в ходе боевых действий в Северной Африке, но под стражу его не заключили и даже не предъявили никаких обвинений. Налицо классический случай политики практицизма: союзники утвердили Дарлана на посту главы гражданского правительства Французской Северной Африки. Им хотелось как можно скорее начать переговоры о будущем послевоенной Европы, и это показалось хорошим способом добиться желаемого, хотя среди британцев и американцев Дарлан был крайне непопулярен. Так или иначе в канун Рождества 1942 года адмирала убил его соотечественник — противник режима Виши.
Вскоре после смерти Дарлана президент Рузвельт в разговоре с генералом Шарлем Ноге, бывшим главнокомандующим французскими войсками в Марокко, еще раз продемонстрировал свое отношение к евреям. Ноге заметил — будет печально, если после войны они станут доминировать в экономике Северной Африки. Рузвельт сказал, что можно ввести для них определенные ограничения на занятия некоторыми профессиями. «Это нивелирует специфические, и понимаемые, претензии, которые немцы предъявляли евреям в Германии, а именно то, что они, представляя незначительную часть населения, занимали больше половины рабочих мест в таких областях, как юриспруденция, медицина, образование — школьное и университетское и т. п.»6 Даже не принимая во внимание очевидные фактические неточности в заявлении президента США (представительство немецких евреев в названных им профессиях, безусловно, не достигало 50 процентов), из него все равно можно сделать горький вывод: и лидер крупнейшей западной демократической страны был готов на инсинуации против евреев.
Во время войны этот конфиденциальный разговор не стал достоянием общественности. Таким образом, главной идеей встречи в марокканской Касабланке осталось несокрушимое решение наказать виновных и «варварских» лидеров стран, противостоящих союзникам. Для нацистского руководства, разумеется, подобные угрозы не имели никакого значения, потому что в Берлине уже понимали: у них обратного пути нет. В марте 1943 года Геббельс сделал в дневнике запись о беседе с Герингом, которая целиком это подтверждает: «Геринг отдает себе полный отчет о том, что нас ждет, если мы ослабнем в этой войне. У него нет иллюзий по этому поводу. В особенности сказанное касается еврейского вопроса. Мы в него втянулись настолько, что для нас обратного хода нет. И это хорошо. Опыт показывает, что в момент, когда люди сжигают за собой все мосты, они начинают сражаться гораздо решительнее, чем те, у кого еще есть возможность для отступления»7.
Для союзников Германии ситуация еще не была столь очевидна. Многие из них, похоже, не считали, что уже спалили все мосты. В частности, с весны 1943-го французская полиция сильно сократила свое участие в массовых акциях, направленных против соотечественников. Особенно не нравилось полицейским арестовывать французов и направлять их в Германию на принудительные работы — эту меру немцы ввели в феврале 1943 года8.
В Румынии события зимы 1942/43 года тоже проанализировали. Решимость маршала Антонеску укрепилась, и он отказался выдавать остававшихся в стране евреев в руки нацистов. В марте 1943-го Антонеску встречался с Гитлером в Бергхофе и дал понять, что не будет продолжать сотрудничество в решении «еврейского вопроса». Гитлер считал, что любое поражение на поле боя должно стать катализатором для еще более жестокого отношения к евреям, но Антонеску перед этим давлением устоял. Кстати, некоторые члены его правительства уже пытались вступить в контакт с союзниками, прощупывая почву для того, чтобы Румыния смогла выйти из войны, и об этих контактах скоро станет известно Гитлеру9.
Фюрер был жестким и в дискуссиях с другим своим союзником — адмиралом Хорти. По мнению Гитлера, Венгрия вела себя с евреями чрезвычайно медлительно. Сподвижники Хорти, к слову, как и соратники Антонеску, также начали заигрывать с союзниками и тоже хотели выхода своей страны из войны. Удивляться этому не приходится, поскольку венгерский диктатор лучше многих других понимал, какими будут последствия поражения под Сталинградом. Венгерская 2-я армия, сражавшаяся бок о бок с немцами, оказалась практически уничтожена: половина из 200 000 солдат и офицеров погибли в боях, остальные были ранены или попали в плен. Трудовые батальоны, приданные ей и состоявшие из венгерских евреев, тоже понесли страшные потери. Это стало одним из самых тяжелых поражений венгерской армии во всей ее истории.
