В выступлении перед группой генералов 26 мая 1944 года фюрер еще раз подчеркнул, как важна борьба с еврейством в контексте исхода войны. «Уничтожая евреев, — сказал он, — я уничтожал возможность возникновения любого революционного ядра. Конечно, меня могут спросить: “Нельзя ли было сделать это несколько проще или, если не проще, поскольку все вокруг невероятно сложно, более гуманно?” Господа офицеры, мы ведем борьбу не на жизнь, а на смерть»26.
Итак, война против евреев не просто продолжалась — она активизировалась. Капитуляция Италии и полная оккупация немцами Франции означали, что теперь у Германия появилась возможность депортировать евреев с территорий, где раньше этого не делали. В декабре 1943 года главой французской полиции был назначен Эме-Жозеф Дарнан (позже в его ведение было передано и управление французскими тюрьмами), а это значит, что нацисты хотели как можно быстрее выслать из страны всех евреев27. Дарнан был членом французских формирований СС, имел звание штурмбаннфюрера. Медлить он действительно не стал — поток евреев, депортируемых из Франции, сразу резко увеличился. С 20 января по 17 августа 1944 года в Освенцим их отправили почти 15 00028.
Теперь для заявлений о том, что французские полицейские каким-то образом защищают «своих» евреев, не осталось места. За Идой Гринспан, молодой еврейкой, скрывавшейся в деревушке Ле-Жен-Ли на юго-западе страны, в начале 1944 года пришли именно французы. «Сначала я вообще ничего не поняла, — рассказывает Ида. — Я думала, это должны были быть немецкие полицейские. Я не знала, что французская полиция проводит аресты. Когда они появились, я спросила: “Как могут французы арестовывать таких, как я? Я француженка, я родилась здесь!” Я испытывала к ним презрение. Я смогла сдержать слезы и держалась стойко»29.
Иду отправили в Освенцим, и в лагере ей тоже помогала держаться сила воли. «Нужно было приспособиться к новой жизни… Вы меня понимаете? Нужно приспособиться спать в таких условиях, которые и представить немыслимо, к тяжелому труду, приспособиться к тому, что тобой постоянно помыкают. Приспособиться к плохой одежде… Когда действует разум, тело его слушается. Если психологически не приспособиться, тело не сможет реагировать как надо… Вот почему молодые люди справлялись гораздо лучше, чем те, кому было тридцать пять или сорок лет. Сорок — максимум. У молодых сильнее воля к жизни».
Вскоре после прибытия в лагерь другие заключенные сказали Иде, что здесь есть газовые камеры, но ей казалось, что это просто невозможно. «Никто им не верил, — вспоминает Ида. — Никто из нас в это не поверил. Это было уму непостижимо! Мы говорили, что это сплетни, глупая молва». А потом вновь прибывшие почувствовали тошнотворный запах из крематория Биркенау. Иде Гринспан пришлось согласиться с тем, что узники были правы насчет этого смрада… Насчет того, что тут действительно сжигают людей.
Ида говорит, что в Освенциме у нее никогда не возникал вопрос: «Почему я?..» Кроме того, она всегда знала, кто виноват в ее аресте и последовавших за ним страданиях. Ида по сей день не забыла роль своих соотечественников, которую те сыграли, способствуя нацистам в депортации евреев в концлагеря30.
Теперь в газовых камерах Биркенау умирали евреи из всех оккупированных европейских стран. Механизм того, что мы сейчас называем Холокостом, был давно отлажен, но общая картина оставалась не совсем однозначной. В Польше ликвидированы уже почти все гетто — за исключением одного, лодзинского. То, что в 1944 году оно еще продолжало функционировать, в очередной раз показывает нам, что иногда и невозможное становилось возможным. В начале 1944-го в лодзинском гетто находились более 75 000 евреев. Им было разрешено жить потому, что Артур Грейзер, руководивший Вартегау, сумел убедить Гиммлера: продукция, производимая евреями, оправдывает их существование.
Мордехай Хаим Румковский, глава юденрата лодзинского гетто, делал все, что считал необходимым, чтобы не разочаровать немцев. В сентябре 1942 года он способствовал депортации нескольких тысяч своих соотечественников, причем сказал тогда следующее: «Я не мог представить, что когда-нибудь мне придется собственными руками принести на алтарь эту жертву. В мои преклонные годы я вынужден умолять: “Братья и сестры! Отцы и матери! Отдайте мне ваших детей!”»31 Румковский поступил так потому, что немцы велели избавить гетто от бесполезных едоков. Маленькие дети работать не могут, а значит, в глазах нацистов они были бесполезными. В толпе слушающих главу юденрата при известии о том, что детей должны отнять у родителей и отправить из гетто, поднялся вой. Румковский между тем продолжал свою речь. Депортированы будут не только дети. Придется расстаться и с больными людьми. «Здесь, в гетто, — сказал он, — много больных, которым судьбой отпущено жить несколько дней, в лучшем случае несколько недель. Я не знаю, насколько дьявольской прозвучит эта мысль, но должен сказать вам: “Отдайте мне больных, взамен мы сможем спасти здоровых”»32. Румковский призывал обитателей гетто подумать здраво и поставить себя на его место: в таком случае они точно решат, что он не может поступить иначе33.
У многих из тех, кто слушал главу юденрата, было иное мнение. «Мне в то время сравнялось 17 лет, — говорит Люсиль Эйхенгрин. — Я не могла понять, как это можно просить родителей отдать своих детей… И до сих пор этого не понимаю. Люди кричали: “Как ты можешь говорить нам об этом?! Мы этого не сделаем!”»34 Якоба Зильберштейна это предложение тоже поразило до глубины души. Вот его мнение. «Румковский был просто трусом. Он должен был покончить с собой, но не отдавать детей»35.
Когда еврейская полиция стала приходить за детьми и больными, вполне предсказуемо начинались душераздирающие сцены. «Не имело значения, что дети цеплялись ручонками за шеи матерей, — писал в те дни в дневнике Йозеф Зелкович. — Не имело значения, что отцы ложились на порог и стонали: “Только через мой труп вы возьмете ребенка…” Не имело значения, что старики цеплялись костистыми руками за стены и кровати: “Дайте нам тихо умереть здесь…”» Не имело значения, что старуха, падая к ногам полицейских и целуя сапоги, умоляла: “У меня внуки такие, как вы…” Не имело значения, что больные мужчины зарывались лихорадочной головой в мокрые от пота подушки, рыдая и проливая свои, возможно последние, слезы. Ничего не имело значения. Полиция выполняла предписание»36.
Немецкие силы безопасности, организовавшие депортацию и работавшие параллельно с еврейской полицией, проявляли особую жесткость. Одна женщина отказалась отдавать свою четырехлетнюю дочь, и немцы дали ей на размышление три минуты. Мать не изменила свое решение, и ее вместе с девочкой расстреляли на месте37.
Эстер Френкель, молодая еврейка, работавшая в администрации гетто, вспоминает, что, когда детей отрывали от родителей, их крики достигали небес. Самой Эстер, можно сказать, повезло — детей у нее не было. Кроме того, сотрудники юденрата, как и полицейские, получали особые талоны, по которым можно было спасти от депортации родных, в том числе детей и стариков, — десять человек. «У меня были близкие родственники, — говорит Эстер. — Был дядя. Была племянница. Для меня собственная семья всегда ближе. Я должна была о них позаботиться. Получив эти талоны, я должна была в первую очередь подумать о своих родных… В таких случаях всегда льются слезы, но, когда вокруг так много слез, человек думает только о своих проблемах»38.
