Эта проблема скоро должна была разрешиться — в двух километрах от главного лагеря в польской деревне Бжезинка (немецкое название — Биркенау) уже возводился новый комплекс. В сентябре 1941 года Гиммлер распорядился построить в Биркенау лагерь, вмещающий 100 000 человек. Изначально он предназначался для советских военнопленных, но в конце октября 1941-го в Берлине решили, что их следует использовать в качестве рабочей силы на территории рейха, а в Биркенау теперь будут направляться евреи. 27 февраля 1942 года комендант лагеря Рудольф Хесс доложил начальству, что, по его мнению, новый крематорий должен быть не в главном лагере — там просто уже нет места, а на территории Биркенау49.
При этом ждать завершения строительства нового крематория эсэсовцы не стали. В дальнем углу нового лагеря, в стороне от основных бараков, заложили кирпичами окна небольшого здания, известного как бункер I или «красный домик», и переоборудовали две его комнаты в газовые камеры. В стенах, под потолком, сделали люки, через которые можно было засыпать гранулы «циклона Б». Здесь, в отличие от газовой камеры в крематории главного лагеря, никто не мог слышать крики задыхающихся евреев. Но, решив одну проблему, администрация лагеря создала себе другую. Куда девать трупы? Тела умерших в «красном домике» нельзя было сжечь в печах крематория — их еще не было. Раз нет печей, сжигать решили в ямах, но это было трудоемко и вскоре признано потенциально опасным для здоровья — не членов похоронных команд, конечно (кого оно интересовало!), а самих эсэсовцев, потому что дышать оказалось тяжело, да и почва в Биркенау мало подходила для всего этого.
Несмотря на сложности, с которыми столкнулась лагерная администрация при ликвидации трупов, начало работы «красного домика» означало, что теперь можно уничтожать больше «бесполезных» евреев, чем раньше. А потом в сотне метров от него переоборудовали другое здание, получившее название «белый домик»…
В начале лета 1942 года из Словакии в Освенцим стали приходить первые «семейные» эшелоны. Теперь, конечно, нужна была селекция. Проходила она на участке неподалеку от железнодорожной ветки, посередине между главным лагерем и Биркенау. На этой площадке, получившей название «рампа», врачи-эсэсовцы за минуту оценивали каждого из вновь прибывших и отправляли тех, кто был ими признан годным к труду, в одну сторону, а тех, кто обречен на немедленную смерть, — в другую.
Семья 17-летней Евы Вотавовой оказалась в Освенциме в июле 1942-го, и это стало кульминацией долгого кошмара. Еще будучи школьницей, Ева слышала, как глинковские гвардейцы праздновали независимость Словакии и кричали: «Словакия для словаков, для евреев — Палестина!» Она вспоминает: «С самого начала стало ясно, что никакого понятия о моральных ценностях у этих людей нет»50. Девочка чувствовала себя отвергнутой родной страной и была в отчаянии. «Я не могла с этим смириться, — говорит Ева. — И сейчас не могу…» В 1942 году командир глинковцев жил в их деревне. Ему приглянулся дом семьи Евы, и он сделал все, чтобы Вотавовы попали в число первых еврейских семей, подлежащих депортации. 17 июля Ева, ее отец и мать покинули Словакию в вагонах для скота.
На «рампе» в Освенциме отцу Евы указали в одну сторону, а ей с матерью — в другую. «С той минуты я больше ничего не слышала об отце, — говорит она. — Когда я видела его в последний раз, у него было такое встревоженное и печальное лицо…»51 Впоследствии отец Евы, как она узнала, был умерщвлен в газовой камере. Сама она вместе с матерью оказалась в строительном отряде. Работа была очень тяжелая, а пищи и воды заключенные получали мало. Очень скоро мать Евы, изнуренная и истощенная, заболела. «У нее был сильный жар, начинался брюшной тиф… Конечно, тогда я этого не знала. Мама сказала мне, что вечером пойдет в больничный барак. Я плакала и умоляла ее не делать этого, хотя бы еще один день… Оттуда никто не возвращался…» Ева уже знала, что из больничного барака людей сразу забирают в газовые камеры. Мать, несмотря на ее просьбы, все-таки пошла в больницу. Через три дня кто-то из ее сотрудников сказал Еве, что ее мать умерла. Вскоре после этого Еву назначили в другую команду — собирать трупы по лагерю. Тогда рядом с горой тел она и нашла очки своей матери. «Я поняла, что это ее очки, — левое стекло разбилось после того, как маму ударил капо…» Девушка держа в руках очки и рыдала. «Вся ее боль и страдания промелькнули перед моими глазами», — вспоминает она. Ева хранила очки как последнюю память о матери, пока сама не заболела брюшным тифом. Затем подушку, в которой она их прятала, сожгли. Так словацкая еврейка Ева Вотавова потеряла последнюю память о своей матери52.
Многие из прибывающих в Освенцим, даже отобранные для работы, умирали в течение нескольких недель, особенно в новой, женской части лагеря. За короткое время он стал одним из самых больших женских концлагерей нацистской системы, хотя сначала там были трудности с охраной. Потребность в надзирательницах впервые возникла с преобразованием концлагеря Лихтенбург в спецобъект для женщин в декабре 1937 года. По мере увеличения числа женских концлагерей, таких как Равенсбрюк и других, надзирательниц требовалось все больше. В Освенциме, в частности, с мая 1940 по январь 1945 года вместе с 8000 эсэсовцев-мужчин служили 200 надзирательниц. Мужской личный состав СС в женские лагеря не допускался, они были заняты только во внешней охране.
В апреле 1942 года в главном лагере содержались 6700 узниц, а к августу 1942-го, когда женщин перевели в Биркенау, в живых осталось лишь две трети53.
Фрико Бредер, словацкий еврей, отправленный в Освенцим в 1942 году, вспоминает: «Мы оказались в Биркенау. Я в то время ничего не знал об этом лагере, но, как только мы его увидели, стало ясно — это ад». Однажды вечером вскоре после прибытия в лагерь к Бредеру подошел капо и сказал, что ему нужны грузчики, хотя, что предстоит грузить, не пояснил. Оказалось, трупы на тачки… Фрико, которому капо пообещал хлеба, взялся за эту работу. Перетаскивая трупы, он увидел тело очень красивой женщины. «Я до сих пор это помню, — говорит Бредер. — Видимо, она попала в лагерь совсем недавно. Покончила с собой или что-то такое… Ночь была ясной, ее тело сияло в лунном свете… Такая красивая…»54
Смерть была обыденной в Освенциме с момента его основания, весны 1940 года, но появление словацких семей и селекция на «рампе» стали поистине кошмаром. Признанных бесполезными стариков, больных, детей иногда отправляли в газовые камеры не сразу — им приходилось ждать своей очереди. «Они сидели на земле, — рассказывает Отто Прессбургер, словацкий еврей, работавший в похоронной команде. — Иногда что-то ели, если оставались домашние припасы… В оцеплении стояли эсэсовцы с собаками. Конечно, обреченные не знали, какая участь им уготована. И мы им не говорили… Мы думали: те, кто привел их сюда, — не люди, а какие-то дикие звери…»55
Комендант Освенцима Рудольф Хесс в своих автобиографических заметках писал, что семьи ожидали смерти под цветущими плодовыми деревьями. Там же есть такой эпизод: одна женщина, очевидно понявшая, что́ с ними вот-вот произойдет, прошептала: «Как у вас рука поднимается убивать таких прекрасных, замечательных деток? У вас совсем нет сердца?»56 На этот вопрос и на все остальные у Хесса был один ответ — человеческие порывы должны подавляться и уступать место железной решимости, с которой им следует выполнять приказы фюрера.
