4 июля 1942 года премьер-министр коллаборационистского правительства Пьер Лаваль встретился с Даннекером и обсудил последовательность действий. Лаваль сказал, что французская сторона заинтересована в том, чтобы при «эвакуации» еврейских семей со свободной территории забирали и детей до 16 лет10. Да, это было предложение режима Виши. Премьер-министр Франции, страны, имеющей славную историю защиты прав человека, сказал, что еврейских детей тоже лучше сразу забрать. Позже Лаваль пытался оправдываться, представляя свои действия как акт гуманизма — как можно разлучать семьи? Никакой критики все это не выдерживает хотя бы потому, что премьер-министр знал о намерениях Гитлера в случае мировой войны уничтожить в Европе евреев как расу. Французы, так же как и словаки, скорее всего, руководствовались «экономическими» соображениями: если евреям, подлежащим депортации, будет позволено оставить малолетних детей, это станет для страны проблемой. Премьер-министр этой страны получить такую проблему не хотел, вот и пытался от них избавиться. При этом Пьер Лаваль даже не был яростным антисемитом. Он был политиком — бессердечным и циничным.
В течение двух дней, 16 и 17 июля 1942 года, 9000 сотрудников французской полиции принимали участие в акции, ставшей позором Парижа, — облаве, более известной как grande rafle. Аннет Мюллер, в то время девятилетняя девочка, семья которой жила в 10-м квартале столицы, помнит, как полицейские ворвались в их квартиру и мать умоляла их пощадить детей. «До сих пор вижу — офицер полиции оскорбляет маму, толкает ее. Эта сцена стоит у меня перед глазами…»11 Аннет, ее младшего брата Мишеля и мать отвели в ближайшее общественное здание, где собирали всех евреев. Два старших брата девочки, воспользовавшись хаосом, сумели скрыться. Сделать это им велела мать — она не питала иллюзий по поводу того, что может ждать семью в неволе. Отец Аннет, которого в эту ночь не оказалось дома, был поляком, и несколько месяцев назад узнал, что немцы расстреляли многих его родственников, живших в генерал-губернаторстве…
В ходе grande rafle французские полицейские вытащили из дома и задержали 12 884 евреев — почти 10 000 в первую ночь облавы, остальных — на следующий день. Несколько тысяч человек, в том числе Аннет, семилетнего Мишеля и их мать, доставили на Вель-д’Ив — зимний велодром на левом берегу Сены и заперли там. Из десяти имевшихся на велодроме туалетов открытыми были меньше половины. Кран с водой работал только один. Задержанным давали лишь воду и еду, которую приносили представители Красного Креста. По тем, кто пытался бежать, сразу, без предупреждения, открывали огонь.
С велодрома евреев отправили в «Бон-ла-Роланд», лагерь временного содержания в департаменте Луара. Общая атмосфера была напряженной, пугающей, но Аннет и Мишель не боялись, потому что рядом была мама. «Мы чувствовали ее защиту, — говорит Аннет. — Мы верили, что, пока она здесь, с нами ничего не случится». Тем не менее девочка переживала о том, что будет с ней и с братом, когда они вернутся в школу, потому что начало занятий, пожалуй, окажется пропущенным…
В «Бон-ла-Роланд» они пробыли три недели. Евреи, конечно, не могли знать, но все это время нацисты обсуждали, как поступить с детьми, задержанными во время облавы. Даннекер запросил указания из Берлина, и Эйхман в телефонном разговоре 20 июля дал их — детей тоже можно отправить на Восток, но попозже. Французские власти решили вместо того, чтобы дождаться, когда семьи можно будет депортировать вместе, в первую очередь отправить взрослых. Забыли о мнении Лаваля, что это негуманно — разлучать детей с родителями12… Впрочем, прозвучало оно намного позже.
В начале августа в «Бон-ла-Роланд» детей отделили от взрослых. «Всех нас собрали вместе, посередине лагеря, — вспоминает Аннет, — и полицейские стали очень жестоко отгонять женщин. Дети цеплялись за их одежду… Было много криков и слез…» Последним, что помнит девочка о матери, стала ее улыбка: «Мама подала нам знак глазами. Мы следили за ней. Она улыбалась, словно хотела сказать, что вернется»13.
Матерей отправили в лагерь «Дранси» в пригороде Парижа. Он располагался в комплексе зданий, конфискованных немецкими оккупационными властями в 1940 году, и сначала использовался как полицейские казармы, а затем был преобразован в первичный центр содержания под стражей в Парижском регионе для изоляции евреев и всех остальных, кого планировалось депортировать из Франции. Большинство евреев, высланных из Франции, — около 69 000 человек, отправили на восток именно отсюда. В 1942 году лагерная администрация была французской. Условия содержания в «Дранси» оказались ужасными. В лагере царила антисанитария, узники голодали. Отчаяние было здесь главной эмоцией и, когда доставили матерей, разлученных со своими детьми, стало просто неимоверным. Одетт Далтроф-Батикль, попавшая в «Дранси» тем летом, вспоминает: «Эти женщины очень страдали, потому что им пришлось оставить детей. Были случаи, что они выбрасывались из окон. Одна еврейка выжила, потому что упала на колючую проволоку, но многие разбивались»14.
Для Аннет Мюллер и ее брата Мишеля, оставшихся без матери, жизнь в «Бон-ла-Роланд» стала невыносимой. «После расставания с мамой я несколько дней не хотела выходить из барака, так мне было плохо. Я рыдала и не могла остановиться. Лежала на соломе и твердила себе: это моя вина в том, что мама уехала, потому что я плохо себя вела. Вспоминала все, в чем могла себя упрекнуть. Теперь с нами постоянно был страх. Охранники злились и все время угрожали нам. Говорили, чтобы мы молчали».
О матерях, которых разлучили с детьми, в лагере осталось удивительное воспоминание. «В уборной, в выгребной яме, среди экскрементов, виднелись такие блестящие штучки — бриллианты… Это были украшения, в том числе обручальные кольца, которые наши матери предпочли выбросить в отхожее место, а не сдать. Вообще-то всем им было приказано сдать драгоценности…»15
Через две недели пребывания в «Бон-ла-Роланд» детей перевезли в «Дранси» — их матерей к этому времени уже отправили в Освенцим. В «Дранси» Аннет с братом, как и многие другие, страдали от дизентерии. Она помнит, что некоторые французские охранники отводили глаза, чтобы не видеть, в каком состоянии находятся дети, но большинство выполняли свои обязанности с большим усердием и без эмоций16.
Одетт Далтроф-Батикль пыталась, как могла, помочь детям: «Прибывшие были в ужасном состоянии. Завшивленные, страшно грязные, и у всех дизентерия. Мы пытались их помыть, но вытирать было нечем… Потом мы постарались накормить их — эти дети несколько дней не ели, и им было тяжело проглотить хоть что-нибудь. Кроме того, мы попробовали составить их список — имена и фамилии, но многие свои фамилии не знали. Они просто бормотали что-то вроде: “Я младший братик Пьера…” Мы упорно продолжали попытки персонифицировать их. У старших, конечно, все узнали, но у маленьких это было невозможно. Матери привязали им на руку деревянные дощечки с написанными именем и фамилией, но большинство малышей эти деревяшки сняли и играли ими друг с другом… Дети все время рассказывали о своих родителях, в основном о матерях. Они говорили о том, как расстались с мамами, и мы чувствовали: эти мальчики и девочки понимают, что больше никогда с ними не увидятся. Я, по крайней мере, это чувствовала»17.
