Я бы с большим удовольствием проехалась в машине, но если учесть, что я живу в гараже, то просить Валерию подбросить меня к нему было бы неразумно. Что ж, неплохо будет пройтись, я сыта и довольна, и надо уходить, потому что все мужики в ресторане пялятся на нас.
Я не люблю, когда меня слишком пристально рассматривают.
И мы пошли по проспекту, время от времени ныряя в арки и заходя во дворы. Мы болтали ни о чем, и я была очень признательна Валерии за этот вечер, словно вернувший мне мою прежнюю жизнь. Я решила, что сегодня же начну планировать праздник для Городницкого… Стоп. А ведь на нем в числе приглашенных сто пудов будут Бурковский с матерью.
И Янек.
Но Валерия была беззаботной, как птица на ветке, — не то и правда переживала из-за предстоящего праздника, а теперь беспокойство ее отпустило, не то делала вид.
— А в этом дворе я выросла.
Мы вошли в старый дворик, засаженный ивами. Посреди него была устроена карусель, рядом песочница, окружающие дома были небольшими, а старая береза у заборчика шелестела плотными листьями, влажно блестящими в свете фонаря.
— Давай покатаемся, что ли. Мы с мамой часто здесь катались… Мама любила эту карусель.
На площадке горел одинокий фонарь, не слишком яркий, но мы все равно оказались в круге света, потому что нас со всех сторон обступила тьма, лишь окна, налитые апельсиновым цветом, да в арку прорывался шум с проспекта, но здесь словно на острове, и вокруг никого.
Странное ощущение, учитывая, что с Валерией мы никакие не подруги… Впрочем, я никому не подруга.
— А где она теперь? Ну, мама в смысле?
— Умерла за год то того, как я вышла замуж за Толика. — В голосе Валерии звучала тоска. — Никого не осталось, папа еще раньше умер, а я училась в институте… А тут Толик.
— Просто потому, что осталась одна?..
Она поняла, о чем я спрашиваю. Конечно, она продала свою молодость Городницкому, она и не могла любить его, старого и отвратительного козла, — и вместо того, чтобы бороться за себя, просто выгодно продала свою внешность. Но Валерия не понимала, что я не осуждаю ее, каждый выживает как умеет, ну вот она умела так.
— Да.
Иногда кому-то нужно это сказать, и она понимала, что между нами никогда больше не будет момента такой откровенности — просто эта ночь, эти огни с проспекта и карусель, которая когда-то была символом счастья, потому что рядом были те, кого она любила, с кем чувствовала себя в безопасности, они были живы, и она была самой собой — и лгать в такой момент нельзя, особенно себе. Потому что здесь она была еще прежней, была той девочкой, которую любили родители, — беззаботной и беззащитной перед жизнью, как и многие любимые дети из благополучных семей, а уйдя отсюда, она стала той, что сейчас, и хотя она сама это выбрала, ей от этого не легче. Потому что когда ушли те, кто любил ее просто за то, что она есть, чувство безопасности исчезло, она сумела выжить — но при этом утратила себя саму. И плевать, что я бы ни за что так не смогла, потому что она бы не смогла так, как я.
Мы все очень разные, граждане. И не спешите бросаться камнями.
Мы уселись на карусель и завертелись, и дворик завертелся вместе с нами, и освещенные окна превратились в золотистые ленты.
— Фух, раньше могла часами кататься вот так, а теперь голова закружилась. — Валерия поднялась на ноги, ее качнуло. — Может, кофе выпьем где-нибудь?
— Идем тогда в «Мелроуз», тут недалеко.
Мы вышли из освещенного круга и двинулись в сторону арки сквозь темноту, и темнота оказалась не такой уж безусловной ввиду освещенных окон. Мы почти совсем дошли до арки между домами, соединяющей темный двор с освещенным проспектом, когда все случилось.
Какой-то парень в толстовке, с капюшоном, надвинутым на лицо, вышел из арки, просто отделился от стены и шагнул к нам в темноту, и Валерия охнула, стала оседать на асфальт. Я на какой-то миг застыла, стояла и смотрела, лезвие ножа хищно блеснуло в свете фонаря, зардевшись темной кровью, а я какую-то длинную холодную секунду молча пялилась, не в силах избавиться от мысли, что я все это уже видела, только тогда я пришла под занавес, а сегодня застала самое начало спектакля, и следующим актом станет еще один взмах ножа.
И я побежала.
В отличие от Валерии, которая всегда носила каблуки, я предпочитаю удобную обувь — ну, разве что случай требовал туфли на каблуках, но в повседневной жизни я всегда ношу обувь на низком ходу — мягкие балетки или мокасины, босоножки и что угодно, лишь бы моя нога твердо ощущала дорогу. И в этот раз мои балетки, уже изрядно истрепавшиеся, сослужили мне добрую службу, я вылетела на проспект и нырнула в подъехавший троллейбус. Ищи-свищи меня теперь, если охота.
Кот когда-то научил меня этому безотказному способу оставаться в живых.
А Валерия осталась, конечно, — я и тогда уже знала, что удар был насмерть, и лезвие, блеснувшее в свете фонаря, окрашенное темной кровью, убедило меня, что все всерьез. И это большая удача, что я не умею впадать в ступор и кататонию, а начинаю действовать сразу, не ожидая, пока волна дерьма докатится до меня и накроет с головой.
Я выскочила из троллейбуса через пару остановок и нырнула в темный двор. Выудив из сумочки остро заточенную отвертку, которую я таскала с собой из-за малолетних недоумков, каждую ночь ковыряющих мою дверь, я метнулась в тень, в заросли сирени, мне нужно было подумать и отдышаться.
Я снова осталась без денег: карточку, которую выдала мне Валерия, светить нельзя, камера банкомата снимает круглосуточно. И транзакция, проведенная меньше чем через час после гибели Валерии, сразу поставит меня во главу списка подозреваемых: золотая кредитка Городницкого, которой я пользовалась не раз и от которой знала ПИН-код, — да иного мотива даже искать не надо, учитывая мое теперешнее положение. Тем более что когда проверят звонки Валерии, то выяснят, что она мне звонила, как и то, где и с кем она была за час до смерти. Но если я не трону кредитку, то просто буду свидетельницей, хотя мне это мало поможет. А самое главное, никто мне не поверит, что я не рассмотрела убийцу. И убийца не поверит, ведь он стоял и ждал нас там — и уж он-то меня отлично рассмотрел.
Из тьмы отлично видно то, что происходит в освещенном месте.
Какая-то тень метнулась мне навстречу, я ощутила отвратительный запах — смесь клея и немытого тела, чья-то рука попыталась ухватить меня за руку, а я вогнала отвертку прямо в центр этой тени, и болезненный вскрик стал мне ответом.
— Вот сука…
Голос подростка, переходящий в бульканье. Наверное, я пробила ему легкое, а то и что-то поинтереснее. Ага, парнишка, я сука, а мир — страшное местечко. Страшнее, чем ты можешь себе представить, потому что иногда добыча может стать охотником.
По крайней мере, я добычей становиться не собираюсь.
Гараж встретил меня запахом дезинфекта и моих духов. Никогда еще я не была так рада сюда вернуться. Закрыв двери на задвижку, я без сил опустилась на диван. Теперь придется залечь на дно очень плотно, и лучшее, что можно сделать, — больше не светиться в кругу прежних знакомых.
