Но деньги Бурковский выдал мне.
И я нырнула в знакомые бутики, где можно было купить нормальные шмотки и обувь — только теперь зашла в главную дверь, а не через черный ход. Если Бурковский ожидал, что я стану покупать бархатные платья с подолом, украшенным шитьем, и поясом, завязывающимся сзади на бант, то он тогда сильно просчитался. Я купила нормальную одежду, а не обмундирование для ботанки — родительской гордости, и эту одежду я хотела носить. Правда, Бурковский оказался в шоке от моих джинсов, маек и блестящих курток, но он ничего не смыслил в том, что носят девочки моего возраста, если не хотят стать всеобщим посмешищем.
Вообще одежда для подростка — это некая униформа, по которой распознается свой-чужой. Особенно если подросток ощущает себя не защищенным со стороны семьи, он ищет определенности своего положения в стае сверстников. В этом сапиенсы мало отличаются от животных, все эти бои за статус в итоге определяют мироощущение и то, какое место особь займет в дальнейшем в обществе себе подобных. Ну, и право территории — самые сильные беспрепятственно топчутся по чужой территории, самые слабые могут находиться только в своем дворе, например, — и то постоянно ожидать нападения какого-нибудь держиморды, у которого острее зубы и длиннее когти.
Собственно, зачем я рассказываю о том, что было раньше?
Дело в том, что «раньше» есть у всех, и от него очень сильно зависит то, что есть сейчас — а «потом» будет вообще не у всех, а даже если будет, то зачастую такое, что лучше б не было. Просто граждане стараются об этом не думать, и, надо сказать, на протяжении веков весьма в данном деле преуспели, некоторые так и вообще перестали думать.
Но я-то нет.
Я постоянно думаю о куче самых разных вещей, которые часто между собой вообще не связаны, у меня множество вопросов, на которые я постоянно ищу ответы. Ну, и думаю о том, что делать, — сколько себя помню, я постоянно думаю о выживании, придумываю новые способы, корректирую планы — в общем, я собираюсь нормально прожить свою жизнь, не то что мать. Ей-то в конце концов встретился Бурковский, который упорядочил ее жизнь, — она нуждалась в ком-то, кто станет ею руководить и контролировать ее. Но я-то не такая, мне никто не нужен, чтобы рулить моей жизнью. Мне такой гражданин, как Бурковский, в жизни вообще ни к чему, слишком он любит командовать.
А я терпеть не могу, когда мною принимаются командовать.
Так что у нас с Бурковским в результате всех попыток общения получилась коса на камень, пока до него начало доходить, что меня лучше оставить в покое и позволить жить так, как я считаю нужным. Будь я его родной дочерью, он бы, конечно, воспринял данное обстоятельство болезненно, да только я просто довесок, прицеп к его распрекрасной и такой несчастной, ужасно пострадавшей жене. А потому он дал мне определенную свободу действий, в душе надеясь, наверное, что я, предоставленная сама себе, быстро сторчусь от наркоты и воткну. Да только я не дура, наркота для меня табу, как и любые другие дурманящие вещества — вдруг они действуют на меня так же, как действовали на папашу? Мне совсем не улыбается умереть во цвете лет в луже собственной крови, мочи и блевотины. Да и не во цвете тоже.
Но тьма, в которой я живу, так и остается тьмой.
Я понимаю, что я вам не нравлюсь, так ведь я не сто долларов, чтобы всем нравиться. Нет, если мне будет надо, я стану такой милашкой, что все растают от моей улыбки, но на самом-то деле я по-настоящему не улыбаюсь. И я не знаю никого, кто делает это по-настоящему, — кроме Маринки, уж кто-кто, а она улыбалась миру искренне. Просто по малолетству не понимала, какое это поганое местечко.
Только Маринки больше нет.
И теперь я в странном доме, в компании абсолютно случайного чувака, с ножом, спрятанным за поясом, сижу на чужой кухне, думая о том, что чувак этот, возможно, самый настоящий призрак. Или я умерла и попала в другой мир, или… Вариантов множество, и большинство из них мне не нравится, но еще меньше мне нравится ночевать на улице или в гараже, слушая, как за дверями серолицые обдолбанные зомби пытаются открыть дверь, чтобы наброситься на меня кучей. Добыть меня у них стало неким спортом и точкой психологического залипания, в связи с этим в данном случае даже такой дом пока меньшее из зол, хотя может статься, я переменю свое мнение на этот счет еще к ночи.
— А что ты делаешь здесь?
Некоторые люди для удовлетворения своего нездорового любопытства готовы бесконечно задавать вопросы, не думая о том, хотят ли с ними вообще разговаривать. Я ненавижу отвечать на вопросы, особенно если ответы на них для меня не очевидны. Я без понятия, что я здесь делаю, но у меня имеются версии.
— Меня наняли для выполнения одной небольшой работы.
И это чистая правда, собственно. Как ни странно, я не люблю лгать. Нет, время от времени я лгу, конечно, если это зачем-то мне нужно, и тем не менее процесс не люблю. Ложь — это как липкая паутина, один раз влез, и выпутаться очень трудно, одна ложь тянет за собой другую, ну и помнить, что и кому солгал, очень сложно, а записывать — опасно. В общем, я предпочитаю обтекаемые формулировки либо уж вовсе промолчу.
В данный момент я вообще могла бы ничего не отвечать.
Я думаю о том, что сейчас попала в дурацкое положение. С одной стороны — я одна в этом доме, и мне это совершенно не нравится. Отчего-то я чувствую тревогу и считаю, это обоснованно, потому что если вдуматься в ситуацию, то мне надо было послать Людмилу с ее посулами еще на складе.
Но мне, блин, очень нужны документы.
Наш мир — мир бумажек, подтверждающих очевидные вещи. Этот бумажный вихрь человечество довело практически до абсолюта, а там, где абсолют идеи, до абсурда полшага, и мне иногда кажется, что эти полшага мы уже сделали. Вот почему я сейчас в этом доме — без документов меня просто нет, и я была бы не против, но мне нужен доступ к моему счету и сейфу, а это можно сделать, только имея документы, хотя в банке меня отлично знают. Вот почему я говорю об абсурде, проистекающем из любого абсолюта. И я останусь здесь и сделаю то, что обещала, а в награду, как дополнение к документам, попрошу зеленое платье, оно хорошо сидит на мне, а Линде уже не нужно, Линда превратилась в кучку праха сто лет назад.
— А какую работу ты должна выполнить?
Нет, вы видели такое? Ну трындец!
— Нужно осмотреть все комнаты и учесть содержимое комодов и шкафов.
— Так ты горничная?
В его голосе звучит такое разочарование, словно он сам — молодой лорд и вдруг наткнулся на кокни прямо в разгар королевского бала. Чувак в джинсах, с ящиком кабелей и кусачек, пожирающий халявные бутерброды так, словно три дня не ел, разочарован моим низким, блин, общественным статусом. О времена, о нравы!
— Нет, я специалист по дизайну и костюмам.
Хотя версия о том, что я горничная, ничуть не хуже моей, но я знаю, что определенный тип людей начинает лезть на голову в момент, когда решает, что личный и общественный статус собеседника ниже его собственного статуса.
