— Сейчас все постираем, и будет совсем хорошо. — Валька довольно щурится. — По-любому тебе смысла нет на Глиссерную тащиться. У меня диван удобный, ты не думай.
— Ладно, ты права.
Если сегодня я переночую в нормальных условиях, это мне сильно поможет. Непонятно только, отчего Валька так радуется.
— Гляди, машина достирала уже. Сейчас покупки надо перестирать, и отлично.
Мой жакет нельзя стирать в машине, но я постираю его руками, в условиях ванной это несложно. А остальное, конечно, пусть в машине стирается.
— Я развешу сама, отдыхай, — говорю я Вальке.
Не хочу, чтоб она трогала мою стирку, да и просто видела, что́ я бросила в ее машину. А на балкон она не пойдет, потому что сушится стирка, что там делать. В Александровске вся стирка сушится только в закрытых балконах, снаружи ничего сушить нельзя — через час осядет на стираное белье пыль и смог, и придется перестирывать заново.
— А я киселя пока наварю. — Валька едва ли не вприпрыжку побежала на кухню. — Светк, спасибо тебе большущее!
Что-то странное в этом есть — не за что ей меня благодарить, и радоваться моему присутствию в квартире тоже незачем, мы едва знакомы. Но она отчего-то очень рада, и я думаю: с чего бы это?
— Я сейчас одна живу, и вечером бывает скучно. — Валька кричит из кухни, но квартира небольшая, все слышно. — Раньше мама со мной жила, но мама полгода назад умерла, а перед этим болела сильно. Я работу в банке бросила — бухгалтером работала, а пришлось бросить, как мама слегла. До самой смерти ухаживала за ней, а как она померла, то я сделала ремонт в квартире, потому что запах ничем не выводился. Ну, и мебель пришлось поменять, вот деньги-то все и поиздержала, а на работу захотела вернуться — не берут, шеф поменялся, и всех толстых и кто старше тридцатника просто уволил под разными предлогами. Ну, и пошла сюда, платят неплохо, и рядом с домом, главное. Оно, конечно, не то что бухгалтер в банке, но я считаю, что нет на свете зазорной работы, а подвернется что другое со временем — уйду. А ты как сюда? Ты не похожа на наших тамошних, у меня глаз наметанный.
Валька поняла, что я Другой Кальмар… Может, она тоже — Другой? Ответов от меня она не ждет, что уже само по себе неплохо.
— Светк, иди киселя похлебай.
Я иду на кухню. Кисель — это очень кстати, у меня за последнее время от сухомятки начал сильно болеть желудок. Раньше я занималась своим здоровьем, а теперь недосуг.
— Я сварила ягодный, чтоб на ночь не тяжело. У меня в морозилке ягод много наморожено, но уже, конечно, заканчиваются — но это не беда, скоро новые поспеют, снова наморожу. И вот сырничков еще пожарила, ты ешь на здоровье, Светка, не стесняйся.
Кисель вкусно пахнет ягодами, и мне хочется его, но он очень горячий.
— Ты вот в пиалку перелей, он так остынет скорее.
Знать бы, с чего это она меня так обхаживает? Что-то ей нужно, и покупка платья — только предлог.
— Спасибо, очень вкусно.
— Ага, я готовить умею. У тебя на Глиссерной квартира?
Ну, я не живу на Глиссерной, я просто так это ляпнула, и квартиры у меня нет, а то и на Глиссерной жила бы — все лучше, чем на улице.
— Снимаю комнату.
— Вот ведь… — Валька вздыхает. — А сама-то что, не местная?
— Местная, но так вышло.
Что я ей буду рассказывать, смешно даже. Я и сама пока не сильно поняла, как так вышло, что я оказалась на улице. Что тут можно рассказать?
За окном слышен звук приближающегося поезда, посуда на столе жалобно звенит, трясется мебель, качаются занавески.
— Товарный пошел. — Валька кивнула в сторону окна. — Я давно их различать научилась. Продать эту квартиру — а кто ее купит, если не за копейки? А продать за копейки — нет денег, чтоб добавить и купить другую. Но я уже привыкла. Давай спать, что ли? Можешь на диване, а хочешь — иди в спальню, а я на диване лягу.
— Спасибо, дивана мне достаточно. — Я допила кисель, думая о том, что устала я безбожно. — Я только в душ занырну еще.
— Погоди, я тебе халатик дам, чего снова в джинсы влезать-то перед сном?
Халат на меня, конечно же, большой — но это неважно, он чистый и после купания завернуться в него будет приятно. А потом улечься в чистую постель и уснуть. Нет, это хорошо, что я осталась здесь.
Когда я принимаю душ, то вставляю в уши специальные затычки — беруши, такая у меня привычка. И сейчас они отгородили меня от мира, есть только я, теплая вода и ароматная пенка. Наверное, я теперь никогда не накупаюсь. Пенка приятно пахнет, и мне даже вылезать из-под воды не хочется. Но придется, и я радуюсь, что ощущаю свое тело, чистое до скрипа, давно я не ощущала себя такой чистой.
Выключив воду, я вынула из ушей беруши и услышала, что в комнате кричит Валька. Я, наскоро вытершись, выбежала из ванны.
Толстуха вжалась в стенку и смотрит в угол — на что она смотрит, я понятия не имею, там ничего нет.
2
Иногда все рушится очень быстро, а иногда боги подают знаки, что скоро все рухнет и наступит тьма — но люди не понимают, что это именно знаки.
Я понимала, но сделать ничего не могла. Все шло как-то само собой, и я смотрела на себя словно со стороны, но изменить ничего не могла. В результате оказалась в чужой квартире, мерно трясущейся и звенящей чашками, и это сейчас вообще за счастье.
И ни хрена не помогло мне то, что я умная и все понимала с самого начала.
Когда все рухнуло в первый раз, мне было чуть больше восьми лет. Восемь с половиной, ага. И оно должно было рухнуть, уже тогда я это понимала и была даже как-то внутренне готова к такому повороту, но все равно вышло ужасно и кроваво. И все это сделал тогда мой отец, а мать никак ему не помешала.
Он не был хорошим отцом — не ходил со мной в парк или на рыбалку, не покупал мне игрушки и мороженое, не интересовался мной, но справедливости ради надо сказать, что он и вовсе ничем не интересовался, кроме выпивки. Он приходил домой по ночам — вваливался в квартиру мрачно пьяный, иногда не доползая до кровати, падал и спал мертвым сном, подплывая вонючей лужей, и это еще был неплохой вариант. Чаще он приходил достаточно резвый, чтобы куролесить, и тогда тупо избивал маму, меня, пугал младшую сестру, кота… В общем, в какой-то момент я последовала примеру кота — начала вечерами уходить из дома. Я пряталась в подвале, на чердаке, просто ходила по улицам, и это, как оказалось, по итогу спасло мне жизнь: в какой-то из вечеров папаша, пребывая сильно навеселе, в приступе пьяного буйства убил мою сестру, почти убил маму, а сам перерезал себе глотку. И это его последнее деяние было лучшим, что он сделал в своей никчемной жизни, не понимаю только, отчего он не сделал этого раньше, видимо, ему не хотелось отбыть в ад одиноким и непонятым. Все, что было в нем хорошего, — это впечатляющая внешность, которую не победили даже годы возлияний, но дело в том, что вестись на это могли только те, кто не видел его на полу нашей квартиры, обоссанного и подплывшего блевотиной.
