В. Д. Балакин
Введение
Историк, взявшийся исследовать столь отдаленный период, как второй век христианства, должен испытывать такое чувство, будто углубляется в пещеру, покидая свет ради тьмы. Ни одного отчетливого очертания, все покрыто мраком. Сперва надо дать глазам обвыкнуться, прежде чем исследовать и открывать. Этот поиск подобен раскладыванию длинного пасьянса, зато вознаграждает дивными открытиями: он позволяет увидеть и вернуть к жизни то, что казалось безвозвратно утраченным!
Историк словно берется решать диковинную головоломку: надо собрать воедино разрозненные, неполные, покалеченные временем фрагменты, если хочешь возродить картину Церкви в самый начальный ее период. Именно тогда свершилось то, что Ренан назвал «эмбриогенезом христианства»1. В то время «у ребенка уже сформировались все органы; он представляет собой нечто отдельное от своей матери; отныне он будет жить своей собственной жизнью». Смерть Марка Аврелия в 180 году в известном смысле знаменовала собой конец античности, во II веке еще блиставшей ни с чем не сравнимой славой, и наступление нового мира.
В III веке ситуация изменится — как для Церкви, так и для Империи. Отныне процветающие христианские общины будут оставлять впечатляющие следы в истории. Это эпоха великих христианских дел, великих христианских личностей, даже гениев. Карфаген и Александрия становятся средоточием расцветавшего христианства.
Ничего похожего невозможно обнаружить во II веке. Один за другим отошли в мир иной апостолы — Иоанн был последним из них. Их преемники, подхватившие эстафету христианского учения, преисполненные воспоминаний об апостолах, сочетали верность с отвагой, дабы приносило свои плоды наследственное достояние и открывались широкие горизонты грядущим поколениям. В конце века Ириней Лионский еще помнил слова апостола Иоанна, услышанные из уст его непосредственного ученика, Поликарпа. Не помышляя о том, чтобы отгородиться от мира, Церковь громко заявляла о себе во взаимоотношениях с государством и философами. Ее словно подстегивали собственная молодость и переполнявшие ее жизненные силы. Она не страшилась столкновений: каким бы ни был исход, победа или поражение венчали дело, она всегда извлекала пользу для себя.
В географическом плане Церковь тогда была средиземноморской, не выходя за пределы Империи. Она пользовалась имевшимися средствами сообщения, сухопутными и морскими, безопасность которых гарантировал «римский мир» (pax romana). Ремесла и торговля процветали, вызывая потребность в поездках с целью обмена. Первыми вестниками Евангелия и были безвестные торговцы из Малой Азии, торговавшие коврами и специями в Марселе и Лионе, Александрии и Карфагене.
Как для Церкви, так и для Империи Средиземное море в равной мере служило важнейшим средством сообщения и обмена — коммерческого, культурного и религиозного. Оно было не столько морем, сколько «чередой водных пространств, сообщавшихся между собой посредством более или менее крупных гаваней»2. Распространение евангельского учения подчинялось сезонам навигации и ритмам пребывания судов в гаванях, в которых выгружались привезенные товары и производилась загрузка провианта, после чего суда продолжали свой путь от утеса до утеса, «от отрогов до островов и от островов до отрогов»3.
Христиане жили той же повседневной жизнью, что и прочие люди их времени. Они обитали в тех же городах, прогуливались в тех же садах, посещали те же общественные места (правда, их можно было реже встретить в термах или в театре), передвигались по тем же дорогам, были пассажирами тех же самых судов. Они расширяли свои контакты, проявляя готовность в любой момент оказать услугу и подвергнуть себя риску, занимаясь всеми ремеслами, кроме тех, что были несовместимы с их верой. Они, как и все прочие, вступали в брак, отдавая предпочтение своим единоверцам, дабы иметь возможность блюсти вместе с ними нормы строгой морали и взаимной верности.
Эта повседневная жизнь, как правило, не находит отражения в трудах историков, больше уделяющих внимания великим событиям и незаурядным личностям.
Для адептов Христа не составляло труда сочетать Небо и Землю, ибо даже самый банальный поступок в их глазах был полон значения. Они были связаны со зримым миром, в то же время порывая с ним во имя мира незримого, что обусловливало неловкость их положения: присутствие в этом мире и одновременно уход от него, участие в делах сограждан и вместе с тем одиночество, симпатия и взаимное отторжение.
Мы должны будем постоянно учитывать эту двойственность, равно как и не упускать из виду человеческое и социальное окружение первых христиан, если хотим воссоздать картину их жизни. На сей счет имеются определенные указания и многочисленные намеки, однако они становятся понятны лишь в том случае, если мы обратимся к общим источникам — сочинениям историков, географов и писателей той эпохи, дающим материал для реконструкции социального и политического контекста, в котором рождалась и росла Церковь.
Это сопоставление языческой античности и античности христианской, редко предпринимавшееся с точки зрения повседневной жизни, должно показать христиан среди их современников, на которых они одновременно были похожи и непохожи, вызывая чувство симпатии у одних и подозрение у других, более или менее благополучно пережив период, имевший решающее значение для развития их автономной общины. От этой эпохи до нас дошло достаточно много документальных свидетельств: книги, письма, надписи (в том числе надгробные), рассказы о деяниях святых мучеников; к этому следует добавить свидетельства нехристиан — государственных чиновников, философов и писателей, зачастую настроенных враждебно или скептически по отношению к христианам, однако позволяющих взглянуть на юную Церковь со стороны, понять, с каким предубеждением, обусловленным кастовой или профессиональной принадлежностью, судили о ней, и тем самым воссоздать общую атмосферу, в которой зарождалось христианство.
Что касается источников, то напрашивается один вопрос: можем ли мы использовать сочинения Тертуллиана и Климента Александрийского, по крайней мере, те из них, которые относятся к первым годам их литературного творчества? Эти произведения зачастую отражают более раннюю ситуацию, в которой находились упомянутые авторы в момент их обращения в христианство. Мы намерены использовать эти работы, но лишь в той мере, в какой они подтверждают или уточняют сведения, содержащиеся в трудах их предшественников.
Перечитывая авторов II века, необходимо в равной мере обладать как воображением, так и способностью рассуждать здраво, чтобы восстановить картину исторического прошлого и обнаружить пульсирование жизни, исполненной воодушевления и вместе с тем хрупкой, какой была жизнь христиан того времени: показать ее, но показать лишь то, что было на самом деле.
Мы будем постепенно продвигаться, так сказать, от периферии к центру, переходя от описания общей исторической обстановки к внутренней организации Церкви, попутно набрасывая портреты наиболее характерных членов христианской семьи4.
Повседневная жизнь, размеренный ритм которой задавался праздниками и религиозными обрядами, разворачивалась, поспевая за бегом времени. Вывод напрашивается сам собой: вера освещает и преображает повседневное существование, как светильник, о коем говорится в послании апостола Петра, сияющий «в темном месте, доколе не начнет рассветать день и не взойдет утренняя звезда в сердцах ваших» (2 Пет. 1, 19).
