В Дубровнике княжна Тараканова познакомилась с русским адмиралом графом Орловым. Здесь он устраивал для нее роскошные празднества, здесь уговорил ее отправиться в Италию, там она была арестована и на русском военном корабле доставлена в Россию. Эти же берега во времена Александра Благословенного, в героическую эпоху войн с Наполеоном, видели русскую эскадру адмирала Д. Н. Сенявина. В Которской бухте была наша морская база, Дубровник был взят штурмом русскими войсками. Наконец раньше, еще при Петре Великом, отсюда вышли наши известные адмиралы графы Войнович и Змаевич, оба уроженцы Которской бухты. Теперь, когда начала возрождаться Югославия, так было естественно, если бы уцелевшие наши корабли появились бы в этих водах вместо того, чтобы гнить у стенок Бизерты или портов Англии.
И вот однажды я получил в Белграде шифрованную телеграмму из Лондона от нашего морского агента
[148]. В ней он запрашивал, не согласится ли правительство Югославии принять на хранение до восстановления в России национальной власти два наших крейсера «Варяг» и «Аскольд». Я знал, как нуждается юная Югославия в военных кораблях, знал, что ей не по средствам приобрести сейчас новые корабли. Вот почему я был убежден, что наши крейсеры, отдаваемые даром с правом пользоваться ими и учить на них личный состав, будут приняты с восторгом Однако я ошибся. Помощник военного министра по морской части, милый и доброжелательный контр–адмирал Кох, с горечью ответил мне, что принять «Варяг» и «Аскольд» они не могут. Не могут по причинам чисто политическим, хотя материально и морально принятие наших крейсеров для них было бы чрезвычайно кстати. Политические же причины были те, что на противоположном берегу Адриатического моря, в Италии, с ревнивым чувством смотрят за всем, что творится на славянских берегах этого моря. Приход сюда «Варяга» и «Аскольда» там будет, наверное, принят с величайшим негодованием. «Тень России» все еще пугает кое–кого на Западе, развал России для многих слишком выгоден, и даже такая ничтожная наша помощь братской Югославии, как присылка сюда двух наших старых крейсеров, с единственной целью сохранить их, вызовет там негодование. Недаром бывший итальянский министр г. Нитти в своей книге с таким облегчением восклицает: «Какое счастье, что в России произошла революция».
Итак, «Варягу» не суждено было больше плавать. Он остался в Англии, там постепенно, лишенный ухода, он проржавел, был превращен в понтон и, наконец, сдан к порту в качестве лома железа
[149].
Югославия, создавая свой маленький флот, купила бывший германский крейсер «Ниобе» постройки 1899 года. Крейсер этот маленький и тихоходный. Имея возможность в 1920 году получить «Варяг» и «Аскольд» даром, Югославия заплатила за «Ниобе» 18 000 000 динар, т. е. около 9 000 000 франков. Так, в угоду современному кумиру политики и демократии, все и всегда оказывается направленным против логики и здравого смысла.
На этом я мог бы окончить мою книгу. Итак я, вероятно, утомил моих читателей описаниями походов «Варяга». Но мне хотелось под конец перенести вас с собою опять на Дальний Восток, куда мне суждено было попасть и где мне пришлось после многих лет вновь увидеть клочок русской земли.
Осенью 1929 года скорый поезд Южно–Маньчжурской железной дороги подвез меня к станции Чаньчунь. Здесь пересадка на южную ветку Китайской Восточной железной дороги. Сколько лет пропью, что я не видел русских вагонов, и, Боже, какое печальное зрелище предстало передо мною. Когда‑то блестящая железная дорога теперь представляла такой контраст с японской Южно–Маньчжурской дорогой. Грязь, окурки, жалкий буфет, угрюмые физиономии железнодорожных служащих. Старые, потертые формы кондукторов, со снятыми погонами. «Завоевания революции» стояли передо мною во всем своем грустном виде. Странно было чувствовать, что все эти люди «советские» подданные, что в сущности я нахожусь почти в советской России. А эта дорога! Она ведь на языке товарищей «показная», заграничная. Какое же жалкое зрелище должны представлять железные дороги там, за рубежом, где царят злоба и ложь.
А между тем прошло всего 12 лет, и все из хорошего стало плохим Знакомые надписи на товарных вагонах «40 человек, 8 лошадей», заглавные буквы на вагонах разных дорог — «Пермская», «Московско–Виндаво–Рыбинская», «Сибирская», «Владикавказская». Но все зашарпанное, замызганное, старое, не ремонтированное.
Поезд тронулся. Меня предупредили, что вся прислуга вагона–ресторана и поезда состоит в «авангарде мировой», все убежденные, «верующие» коммунисты. И что же! Подающий мне на стол китаец, хорошо говорящий по–русски, спросил меня, откуда я еду. Я сказал, что еду из Франции. «Ну как? — спросил я, — легче вам теперь живется, чем было в старое время?» Он посмотрел на меня с нескрываемым удивлением, точно на человека ненормального. Я молча ждал его ответа Вдруг он отвернулся и с досадой махнул рукой. Этот жест был красноречивее самых ярких слов.
«Станция Харбин», — угрюмо сказал проходящий мимо кондуктор. Старые знакомые слова. 29 марта 1916 года в полночь я услышал их, когда ехал из Петрограда во Владивосток на Отдельный отряд судов особого назначения. Тогда я не обратил внимания на эту станцию, и вот теперь мне суждено здесь сойти с поезда.
На вокзале меня поразил большой образ Святого Николая Чудотворца, в массивной раме. Перед ним горели свечи, и из этого сияния строго смотрели глаза Святителя на проходящую мимо толпу.
«Образ Святого Николая Чудотворца в самом гнезде коммунистического засилия?! Что за абсурд!» — мелькнула у меня мысль. В это время проходящий мимо бедно одетый китаец обратился ко мне на ломаном русском языке: «Вокзала Старик шибко хорош есть. Его шибко помогай». Оказалось, китайцы не дали большевикам убрать этот чтимый всеми образ и он так и стоит до сих пор па Харбинском вокзале.
Русский город после стольких лет скитания за границей! Как радостно, с каким волнением билось мое сердце, когда я очутился в Харбине. Русские названия улиц, русские настоящие, а не походные церкви, звон колоколов и всюду русские лица. Кто из них красный, кто белый, разобрать трудно. Но здесь они живут бок о бок, здесь точно рухнула проклятая стена, разделившая нас.
Однажды пришлось мне провести ночь у моего приятеля, жившего на Чистой улице. Название это казалось насмешкой, ибо в середине этой улицы всегда, даже летом, стояла грязная лужа. Оба мы устали от работы, хотелось спать, но в соседнем домике были слышны крики и шум. Там пировали. «Комсомольская компания, —угрюмо сказал мне мой приятель. — Вечно у них попойки и галдеж, спать не дают».
