Впрочем, в тот день светлейший князь сумел умилостивить его. Сердце Петра дрогнуло, обида была прощена.
Однако никто не мог гарантировать, что конфликт не возникнет снова.
Дело усугубила неожиданная болезнь Меншикова, настолько серьезная, что начали поговаривать о возможной скорой кончине светлейшего князя. Строили разные версии…
Лихая болезнь скрутила Александра Даниловича. Кровохарканье и лихорадка замучили. К смерти князь готовился. Не о славе земной, не об опасности и бедствиях думал и заботился, помышлял об одном: о примирении со своей совестью и Богом. Чуя опасность, не надеясь подняться, он составил два духовных завещания: семейное и государственное. В первом высказал свою волю детям, а во втором благословлял именем Бога государя на благополучную и долговременную державу.
Стоя у края могилы, пребывал он неизменно тем же, кем и был во всю свою жизнь: великим государственным человеком и необузданным честолюбцем.
— Дарья Михайловна, — говорил он жене, едва болезнь утихла на короткое время, — тебе отныне дом содержать, пока дети малые вырастут.
— Батюшка… — всхлипывала та.
— Не плачь, слушай. Заповедуй детям иметь любовь, почтение и повиновение к тебе и тетке. Сына нашего, князя Александра, оставляю наследником дома. Наказываю ему учиться с прилежанием страху Божию, надлежащим наукам, а более всего иметь верность и горячую любовь к государю и отечеству. Заплати долги всем. Да прощения попроси у всех, кого неправо обидел. — Помолчал, добавил, тронув руку супруги: — Прости и меня, коли когда безрассудством наказал. А теперь помолчим. Устал я.
Дарья Михайловна затихла, но не отходила от постели. Князь, закрыв глаза, думал о своем. Видела супруга, как сжимались и разжимались пальцы рук его и как замерли они на атласном одеяле.
В государственной духовной просил он императора до наступления совершеннолетия поступать по завещанию государыни Екатерины Алексеевны, быть послушным обер-гофмейстеру барону Остерману и министрам, и ничего не делать без их совета. Предупреждал остерегаться клеветников и наговаривающих тайным образом, и сказывать о них министрам, дабы предостеречь себя от многих бедствий, которые от того происходят и кои предки его претерпели.
А уж что претерпели, он, князь, хорошо знал.
— Дарья Михайловна, — открыл он глаза.
— Что, батюшка?
— Беречь бы ему здоровье…
— Ты о ком, сердце мое?
— О зяте будущем, государе Петре Алексеевиче. Мал, несмышлен.
И вновь глаза закрыл. Вздохнул тяжело. Губами зашевелил, будто сказать что силился. Склонилась к нему супруга верная, но так и не услышала ничего.
«Надобно ему так управлять собою, — размышлял князь, — чтобы все поступки и подвиги соответствовали достоинству императора. А до сего инако дойти невозможно, как чрез учение и наставление и чрез помощь верных советников».
— Надобно вот еще что, — промолвил он, — слышь, Дарья Михайловна…
— Слышу, слышу, голубь мой.
— Надобно, — князь приподнялся на подушках, — просить иметь в памяти верную службу мою и содержать в милости фамилию нашу, и… и… Милостивым ему надлежит быть к дочери нашей, она невеста его обрученная. Просить его надобно, чтоб не обижал, как вступит с ней в законное супружество.
Он упал на подушки.
И оба замолчали.
Кроме двух духовных, светлейший князь написал письма к лицам, на доброе расположение которых полагался: к Остерману, князьям Голицыным, генерал-лейтенанту Волкову, графу Апраксину с просьбою, в случае кончины его, содержать жену, детей и весь дом его в особенной милости и покровительстве.
Написал, но не отправлял. Все ждал чего-то. Господь ли смилостивился, услыша молитвы о спасении души, Матерь ли Божия заступила пред Господом, сжалившись над жаркими молитвами Дарьи Михайловны, кои та читала пред Ее иконою, но чудо свершилось. В один из дней смог Александр Данилович подняться с постели и дойти до отворенного оконца.
Небо синее, чистое, осеннее. Двор порыжел от опавших листьев. Воздух свеж.
По двору куры, гуси ходят, девки дворовые в красных сарафанах бегают, старый кучер, щурясь на солнце, сбрую на лошадь надевает. И почуял нутром Александр Данилович, даровал ему Господь время пожить на земле.
К чему-то надобно то было.
Так и остались неотправленные письма, писанные под его диктовку.
Не до них стало.
Покуда болел светлейший, император со всем двором переехали в Петергоф.
Там охота, балы. Веселилась молодежь.
«Монарх, — пишет Лефорт 15 июля, — повелевает как властелин и делает что хочет».
Остерман, наставник Петра, не мешал веселиться молодому сообществу и сумел даже приобрести особенное расположение сестры царя, в которой распознал удобное оружие воздействия на монарха.
«Почти невероятно, — сообщал Мардефельд своему королю, — как быстро из месяца в месяц растет император: он достиг уже среднего роста взрослого человека, и притом такого сильного телосложения, что наверное достигнет роста покойного своего деда. И в этом сильном теле уже очень рано сказались сильные страсти».
Прусский посланник подметил то, что давно подмечали другие: Петр был влюблен в цесаревну Елизавету.
«Страсть царя к принцессе Елизавете, — спешил известить свой двор Маньян, — не удалось заглушить, как думали раньше; напротив, она дошла до того, что причиняет теперь действительно министерству очень сильное беспокойство. Царь до того всецело отдался своей склонности и желаниям своим, что не мало кажется затруднений, каким путем предупредить последствия подобной страсти, и хотя этому молодому государю всего двенадцать лет, тем не менее Остерман заметил, что большой риск оставлять его наедине с принцессой Елизаветой и в этом отношении безусловно необходимо иметь постоянный надзор за ними».
Цесаревна, барон Остерман и великая княжна Цаталья составляли теперь триумвират, не всегда исполняющий внушения Меншикова.
Меншиков же, почувствовав выздоровление, и не думал об опасностях. Он отправился в свой любимый загородный дворец в Ораниенбаум, где была кончена постройка домовой церкви.
Александр Данилович почувствовал свою силу и… допустил ошибку. Вместо того, чтобы представиться императору и лично пригласить его на церемонию освящения храма, светлейший князь послал приглашение с нарочным.
Узнав о том, Иван Долгорукий сказал государю:
— Не я ли вам говорил о дерзости властолюбца.
Петр II не принял приглашения, сославшись на нездоровье. Всего же более разгневало его то, что Меншиков не счел нужным пригласить на освящение храма цесаревну Елизавету Петровну.
В день именин великой княжны Натальи Алексеевны светлейший князь мог увидеть, что отношение к нему императора вновь резко переменилось. Петр II не ответил на его приветствие и повернулся к нему спиной, когда Меншиков попытался заговорить с ним.
