Царь поддерживал свою власть. Одному из своих любимцев сказал:
— Смотрите, разве я не начинаю его вразумлять.
«Меншиков ему выговаривал, что он мало заботился о своей невесте и женитьбе, — сообщал в депеше Маньян. — Царь отвечал: «Разве не довольно, что я в душе люблю ее, ласки излишни, а что касается до женитьбы, то Меншиков знает, что я не имею никакого желания жениться ранее 25 лет».
Не забыли недруги князя шепнуть государю и о том, что во время освящения храма Меншиков занял место, уготованное для Петра II.
— Самодержавствовать желает, — заметили при этом.
Император смолчал, но видно было, слова задели его.
Поведение Петра II лишь на время смутило Меншикова. Он счел его действия нечаянными, навеянными минутою.
Возвратившись в Петербург, князь виделся с Остерманом и грозно отчитал его за потворство незрелым поступкам государя. Обвинил его в том, что он препятствует императору в частом посещении церкви, что нация этим недовольна, что Остерман старается воспитывать императора в лютеранском вероисповедании или оставить его без всякой религии, так как сам он ни во что не верит.
Остерман не раболепствовал пред ним. Впервые нагрубил ему и, между прочим, сказал, что князь ошибается, полагая, что он в силе сослать его в Сибирь. Он же, барон Остерман, в состоянии заставить четвертовать князя, ибо он вполне заслуживает этого.
Прибыв в Санкт-Петербург, ожидая возвращения государя и будучи уверенным, что он вернется к нему во дворец, светлейший князь отдавал соответствующие распоряжения домашним и челяди.
В сих приготовлениях и застал Меншикова генерал-лейтенант Семен Салтыков, посланный государем с повелением забрать все вещи императора из дома князя и перевезти их в летний дворец.
В тот же день возвращены были Меншикову все наряды, мебель и вещи, принадлежащие его сыну, который, как обер-камергер, по званию своему, должен был находиться неотлучно при императоре.
Тут только спали завесы с глаз Меншикова. Он явно увидел себя опальным вельможей.
С ним сделалось дурно. Он упал в обморок.
Дарья Михайловна с сыном и сестрой поспешили во дворец и на коленях принялись умолять императора, возвратившегося из церкви и принявшего причастие, о прощении князя, но Петр II не внял их просьбам.
Никаких средств к отвращению беды Меншиков не видел.
Примирение было поздно и невозможно. Враги не допустили бы их встречи.
Миних, дабы предотвратить насильственные действия князя к самосохранению, приказал, вывести из Петербурга Ингермландский полк, которого Меншиков был основателем и шефом. Полк отныне квартировался на загородных квартирах и не мог прийти на помощь любимому командиру.
Впрочем, надобно было знать Меншикова. И в мыслях у него не было воспротивиться воле государевой.
Со смирением покорился он судьбе, не ведая об ужасной развязке.
6 сентября 1727 года, возвратившись в Петербург, император издал указ, согласно которому повелевалось приставить к Меншикову пристойный караул.
На другой день заседал Верховный Тайный Совет. А вскоре оглашен был и еще один указ, по которому повелевалось признавать действительными те только постановления и указы, которые будут собственноручно государем и членами Совета подписаны, и строжайше запрещалось слушать и исполнять указы и письма, которые от князя Меншикова или от кого иного партикулярно писаны и отправлены будут.
В тот же день во дворец Меншикова прибыл вновь Салтыков и объявил об аресте князя и отлучении его от всех дел.
Меншиков сделал последнюю попытку к объяснению, продиктовал письмо императору. На молчаливый вопрос супруги, неотступно следившей за ним, сказал:
— Прошу государя для старости и болезни от всех дел уволить.
«Да не зайдет солнце во гневе Вашем, умоляю отпустить мои преступления невольные, но не безнамеренно мною учиненные. Во всю жизнь мою прямые мои намерения клонились к пользе общей и славе Государя и Отечества. Ныне я дряхл. Силы не те, потому прошу у Вашего Величества последней милости, уволить меня, за старостью и болезнями, вовсе от службы».
— Напиши, батюшка, и к великой княгине, — попросила Дарья Михайловна. — Упроси ее представительства пред троном.
— Дело говоришь, — согласился князь и задумался.
Но и это средство осталось без всякого действия. Письма были перехвачены недоброжелателями князя.
9 сентября Государь, в своих покоях, подписать соизволил указ, которым князь Меншиков лишался всех должностей, чинов и кавалерий и отправлялся на безвыездное житье в Ораниенбург. Было повелено князю взять с собой живших у него лет двадцать шведов: «дохтура и лекаря». Лицам, входившим в состав двора бывшей императорской невесты, предоставлена была полная свобода ехать за нею или оставаться.
Плач раздавался по всему меншиковскому дворцу.
Князь, уйдя в свои мысли, сидел подле стола.
Дарья Михайловна, поседевшая в одиночасье, не сводила глаз с него.
— Я чаю, матушка, беды в том особой нет, — наконец сказал Александр Данилович. — Наказал Господь за высокомерие мое и поделом. И говорю тебе о том, не печалуйся. В семье счастье более прочное и постоянное.
Дарья Михайловна молча кивала головой.
— В покое и довольстве, Бог даст, проведем остатки дней своих. И в уединении люди живут.
В те же дни Петр II объявил себя совершеннолетним и вступил в самодержавные права. Тестамент Екатерины был разорван, регентетво упразднено.
11 сентября 1727 года Меншиковы покидали Петербург. В четырех каретах разместились князь с княгинею и детьми. Экипажи с дворовыми людьми двигались за ними, сопровождаемые военным отрядом в 120 человек.
Выезд Меншикова походил на отъезд богатого и заслуженного вельможи, решившего, наконец, после многолетних трудов выйти на покой и окончить жизнь вдали от двора, большого света, врагов и завистников.
Петербуржцы считали обозы, на которых вывозились вещи, и сбивались со счета.
Рассказывали, супруга князя и его дети сохранили ордена, им пожалованные. Таково было повеление императора. Лишь княжна Мария Александровна должна была вернуть Петру II обручальное кольцо.
Город ликовал.
— Погибла суетная слава прегордого Голиафа, — говорил, не скрывая радости, Феофан Прокопович. — Тирания, ярость помешанного человека, разрешились в дым.
Слова его были отголоском общего мнения об этом важном событии.
И пока князь Меншиков, распрощавшись навсегда с Санкт-Петербургом, все далее отъезжал от него, тот же Феофан Прокопович, торопя события, писал поздравительные письма герцогине Голштинской Анне Петровне: «Этот колосс из Пигмея, возведенный почти до царственного состояния рукою родителей ваших, наглый человек показал пример неблагодарной души…»
