— Имейте в виду, — сказал король, — должность князя Алексея Долгорукого при царе дает повод думать, нет ли какой скрытой западни у Долгоруких, тем более, что у князя есть хорошенькая дочь, которая могла бы иметь виды на царя.
В Данциге, в том же трактире, где остановился дюк де Лириа, жил и Мориц Саксонский, — побочный сын короля польского.
Встреча была неожиданной и приятной. Оба хорошо знали друг друга по Парижу. Ведомо было испанскому посланнику, что Мориц многое делал для французской разведки.
Третий год домогался граф курляндской короны. Теперь, зная, что русский двор никогда не позволит присоединения Курляндии к Польше, он направил в Санкт-Петербург тайного агента с поручением склонить министров русского двора на его сторону и разведать возможность предложить руку цесаревне Елизавете Петровне.
В российской столице предложение графа Морица Саксонского нашло поддержку у Долгоруких.
— Заключение брачного соглашения цесаревны Елизаветы и графа Морица будет залогом прочной покорности курляндцев и совершенного усвоения за Россиею такой земли, которая доселе служит яблоком раздора между русскими и поляками, — говорили они.
(Долгорукие считали замужество Елизаветы Петровны удачным средством удаления ее от двора и из России).
Остермановская партия, смекнув, в чем дело, и страшась единовластия Долгоруких, нашла способ отклонить предложение агента Морица. Поспешила помешать сватовству и герцогиня курляндская Анна Иоанновна. Слишком памятен ей был польский граф.
Бежавший из Курляндии от русских войск Мориц Саксонский не оставлял мысли о женитьбе на цесаревне Елизавете.
— Будешь в Петербурге, похлопочи за меня, — попросил он дюка де Лириа.
— Разумеется, при удобном случае, — отвечал тот. — Но буду стараться о тебе, как приятель, а не как посол, ибо не имею от короля, моего государя, повеления вмешаться в твои дела.
Из Данцига, в последних числах октября, испанский посланник направился в Митаву. («Здесь подувает северный ветерок, который свеженек, почему я запасся хорошими мехами, чтобы прикрыться и сохранить свои члены, потому что в Московии отпадают носы, руки и ноги с величайшею легкостью в мире»).
Накануне отъезда было получено известие, что Петр II в конце декабря уезжает из Петербурга в Москву для коронации.
Едва ли не через неделю герцог подъезжал к Митаве. В нескольких верстах от города его встретил генерал-майор, посланный ему навстречу для поздравления с приездом.
Вдовствующая герцогиня курляндская Анна Иоанновна в честь гостя дала обед в референдарии.
О Морице Саксонском не было сказано ни слова.
Всю дорогу до Петербурга лили дожди. Экипажи вязли в грязи. Стояли по нескольку часов. Приходилось вытаскивать их. На последней станции перед Петербургом они встали окончательно, и герцог принужден был ехать верхом на жалкой кляче, без подков, без седла и с веревочной уздой.
Лишь за несколько верст от Петербурга он увидел городскую карету, высланную ему навстречу.
Ужасное путешествие кончилось!
В полдень, 23 ноября, испанский посланник прибыл в Санкт-Петербург.
Северная столица того времени была не что иное, как окруженное лесами болото, перерезанное местами непроходимыми от грязи и ночью едва освещенными улицами, редко застроенными лачугами и наскоро сколоченными хижинами. Лишь кое-где, преимущественно на Адмиралтейской стороне и около Петропавловской крепости, встречались боярские дома, построенные на голландский манер.
Окрестные леса изобиловали волками. Однажды они загрызли двух солдат, стоявших на часах у Литейного моста. В другой раз, на Васильевском острове у самых ворот дома князя Меншикова волки загрызли одну из его прислуг.
На кладбище было страшно ходить. Стаи волков рыскали там, разрывая могилы и поедая останки покойников.
Обыватели занимались разбоем и грабежом.
Пьянство и поножовщина были привычным явление ем.
Все виденное рождало у испанского посланника ощущение, что он попал к варварам и вызывало изумление, что по грязным мощеным дорогам в изящных каретах разъезжали роскошно одетые дамы.
Первые визиты в Санкт-Петербурге дюк де Лириа нанес членам регентства, как то и полагалось полномочному министру. Представлялась возможность лично узнать главных действующих лиц российской политики.
Граф Головкин, государственный канцлер, старик, разбитый подагрою, почтенный во всех отношениях, осторожный и скромный, с образованностию и здравым рассудком соединял в себе хорошие способности. Он любил свое отечество и хотя был привязан к старине, но не отвергал и введение новых обычаев, если видел, что они полезны.
В последнее время он явно уклонялся от дел. Дюку де Лириа было известно о его неприязни к Остерману. Тот явно заслонял его в иностранных делах. Головкин думал заменить его своим сыном и однажды даже напал на Остермана, обвинив его в равнодушии к религии. Рассказывали, он обратился к нему с такими словами: «Не правда ли, странно, что воспитание нашего монарха поручено вам, человеку не нашей веры, да, кажется, и никакой». Но борьба с Остерманом была не под силу государственному канцлеру и он отошел в тень, равнодушно глядя на Остермана, Голицыных и Долгоруких.
Престарелый и знаменитый генерал-адмирал Апраксин, брат супруги царя Федора Алексеевича, был человеком храбрым, прозорливым, но ненавидел иноземцев и не любил нововведений, сделанных Петром I, до того, что не пожалел бы ничего, чтобы восстановить старинные обычаи. Чуждый интриг, правда, не вмешивался ни во что, но был очень корыстолюбив.
Более всех оставил впечатление о себе барон Остерман. Царский гофмейстер, способнейшая и умнейшая голова своего времени, был с тем и хитрейшим придворным — самое воплощение дипломатической увертливости.
Искрившиеся умом глаза, быстро пронизывали собеседника, стараясь понять его, проникнуть самую суть.
Как истый немец, барон свысока относился к русским и презирал родовитых людей. Впрочем, самые враги Остермана не могли упрекнуть его в том, что он худо служил своему государю. Более на него нападали за то, что он дружил с Левенвольде, которого ненавидели за подлость и за то, что дозволял царю делать все, что ему угодно, не останавливая его ни в чем.
Положение Остермана было сложным. Он был воспитателем царя и должен был заботиться о том, чтобы Петр II хорошо учился, а Петр учиться не хотел, хотел жить в свое удовольствие.
Дела государственные мало интересовали его. С некоторого времени император взял привычку превращать ночь в день. («Он целую ночь рыскает с своим камергером, Долгоруким и ложится спать только в семь часов утра», — извещал свой двор Иоан Лефорт.
После безуспешных увещеваний Остерман притворился больным, чтобы не выходить из комнаты и свалить вину на своего помощника, затем даже умолял императора уволить от должности главного воспитателя, так как он своими просьбами не действует на него, а между тем он должен будет отдать отчет в том перед Богом и совестью. Речи тронули императора до слез, но в тот же вечер он снова отправился в санях таскаться до утра по грязи. На свадьбе у молодого Сапеги, как рассказывали, не было никакой возможности заставить Петра II сесть за стол, в продолжение двух дней. Он предпочитал беспутствовать в отдельной комнате.
