Но Мориц, по своему легкомыслию и отчаянной смелости, мало считался с насупленными бровями в Петербурге, Берлине и Варшаве. Он прискакал в Митаву, где сразу же обворожил и Анну, и все курляндское дворянство, которое 18 июня 1726 года выбрало его в герцоги. Русский двор крайне недоброжелательно отреагировал на митавские события и уже 23 июня принял явно продиктованное А.ДМеншиковым решение: предложить взамен Морица своего, российского, кандидата в герцоги, а именно… самого светлейшего. На заседании Совета Александр Данилович уверил всех, что стоит ему только поехать в Митаву, как все утрясется, ибо курляндцы «не без склонности… на его избрание». Что это было – сознательная дезинформация или проявление самомнения честолюбивого светлейшего – теперь сказать трудно. Что произошло потом, будет рассказано нами в главе о жизни в Курляндии будущей императрицы Анны Иоанновны, вокруг которой и развивались там последующие события, но сейчас отметим, что Меншиков, рассчитывая на свое влияние, славу, корпус русских войск у порога герцогства, повел себя в Курляндии глупо, опрометчиво. С помощью угроз он тщетно пытался навязать курляндцам свою кандидатуру в герцоги и в итоге провалил все дело. Непродуманные поступки Меншикова, который на территории чужого государства, по словам одного остроумца, охотился на птиц с дубиной, вызвали тревогу в Петербурге, ибо могли подорвать позиции России в этом районе. Неудивительно, что, несмотря на любовь Екатерины к Данилычу и его колоссальное влияние в правительстве, императрица пошла на попятную – кандидатуру светлейшего сняли, его самого отозвали в Петербург. В Польшу же был срочно послан П.И.Ягужинский, который должен был смягчить ситуацию, подтереть за нагадившим Меншиковым. Но было поздно: шум, поднятый светлейшим в Курляндии, был так велик, что привел к результату крайне неприятному для России: собравшийся в Гродно польский сейм принял решение объявить Курляндию «поместьем Республики», то есть присоединить ее в качестве обычной территории.
Голштинский и курляндский кризисы были весьма болезненно восприняты в России. И дело было не только в том, что внешняя политика великой державы оказалась заложницей сиюминутных желаний правителей и их неудовлетворенных амбиций. Речь шла о более серьезном – утрате начал и принципов петровской внешней политики, которая строилась на учете многих обстоятельств, на тонкой интриге, очень осторожном, но последовательном движении вперед. Не трусость, а предельная осторожность заставляла Петра Великого на протяжении многих лет уходить от твердых обещаний помочь голштинцам возвратить Шлезвиг, а герцогу – получить шведский престол.
Теперь, после воцарения Екатерины, с осторожностью и осмотрительностью было покончено, и результат не заставил себя долго ожидать – Россия потерпела дипломатическое поражение и в Голштинии, и в Курляндии, а затем, соответственно, ослабли русские позиции в Польше и в Швеции. Более того, Швеция – единственный союзник России на Балтике – отшатнулась от России и в 1727 году примкнула к враждебной Петербургу коалиции Англии, Голландии и Дании.
В поисках надежного союзника на века
Впрочем, в создавшейся после неудач Екатерины и Меншикова ситуации не было худа без добра. Обострение голштинского, а потом и курляндского кризисов в 1725–1726 годах резко обнажило то, что при Петре в значительной мере было скрыто. Как уже сказано выше, Петра не стало, и тут отчетливо выявились многие недостатки его внешней политики последних лет. Как известно, окончание Северной войны (1700–1721 годов) означало распад Северного союза России, Дании, Саксонии, Речи Посполитой и примкнувшей к ним в последний момент Пруссии. Слишком серьезны были противоречия между вчерашними победителями, слишком мощной стала Россия, уже не видевшая среди союзников равного ей партнера. Неудивительно, что в начале 1720-х годов начались переговоры с Францией о заключении союза и брачной унии. Но весной 1725 года бесперспективность союзного договора с Францией, опасавшейся усиления России на Балтике, стала очевидной. И когда разразились голштинский и курляндский кризисы, в Петербурге почувствовали, что в обширном внешнеполитическом наследстве Петра нет главного – союзного договора с какой-нибудь ведущей европейской державой, что позволило бы действовать уверенно при развитии любого локального кризиса. Стало ясно, что союз со Швецией, весьма высоко оцениваемый Петром, ее «победителем-учеником», не мог восполнить пробел, ибо при отсутствии в Стокгольме твердой королевской власти Швеция будет и дальше дрейфовать в зависимости от победы в шведском руководстве той или иной партии. В итоге в руководстве России постепенно созрела идея смены акцентов политики, ревизии ее главных направлений, разработанных еще Петром.
Между тем прочный внешнеполитический союз был жизненно необходим Российской империи, вошедшей в европейскую систему. Как известно, эта система международных отношений Нового времени сложилась после Вестфальского мира 1648 года, которым завершилась Тридцатилетняя война, втянувшая на свою орбиту большинство крупнейших держав Европы. После Вестфальского мира, который подвел черту под длительным периодом средневековых войн, международные отношения поднялись на совершенно иной, новый уровень. И он был принят всеми европейскими странами.
Для государственных деятелей, правоведов большинства стран стало очевидным, что европейское сообщество может существовать только как единая, целостная система отношений государств, связанных договорами. После Вестфальского мира в дипломатии было развито и закреплено представление о международных отношениях как о хрупкой, неустойчивой пирамиде. Ее существование зависело от «баланса сил», изменений в системе союзов – «концертов» держав. Одновременно образование блоков скрепленных взаимными договорами стран стало следствием политического развития национальных государств Европы. Время сверхдержав типа Римской империи прошло, и раздел мира решался теперь в борьбе «концертов» в общем-то равных по силам национальных государств.
Вестфальская система была отчетливо европоцентристской и католическо-протестантской. Русское государство XVII века не фигурировало в новом сообществе как равный партнер, а было отнесено скорее к зоне «варварского» мира, который должны были «освоить» европейские империи. Сохранился план Лейбница конца XVII века об «освоении» просторов России Швецией. Этот план, представленный Карлу XII великим философом, не был чем-то из ряда вон выходящим, какими-то особыми происками германцев против славян, это был один из многочисленных европоцентристских планов «освоения» цивилизованными странами варварского мира: Османской империи, Африки, Империи Моголов, Индии, Поднебесной (Китая) и т. д.
Впрочем, Россия, только что поднявшаяся со дна ада Смуты, разорения, и не могла разглядеть вестфальского Мюнстера и Оснабрюка, ибо ее горизонт был узок, и из Москвы ясно видели лишь Варшаву, Стокгольм, Бахчисарай и, как в далеком тумане, Стамбул. Копить силы, чтобы вернуть отобранные «отчины и дедины» (Смоленск, новгородские земли), защититься от опасностей, исходящих из Дикого поля на Юге, – вот в чем была суть ее политики. Но к середине XVII века России все же удалось вернуть часть своих земель, и на огромном пространстве государство вышло к границам расселения великорусской народности, что стало прологом к собственно имперской политике как захватнической, ведущейся за пределами национальной территории.
