И хотя ходили слухи об удивительном «казусе»: Прасковья Федоровна, выданная замуж 9 января 1684 года за слабоумного и немощного царя Ивана Алексеевича, родила первого своего ребенка – царевну Марью лишь пять с лишним лет спустя после свадьбы, 21 марта 1689 года! А затем выпустила на свет Божий целую «серию» дочерей: 4 июня 1690 года – Феодосью, 29 октября 1691 года – Екатерину, 28 января 1693 года – Анну и, наконец, 24 сентября 1694 года – Прасковью. Злые языки говаривали про сердечного друга царицы немца-учителя, старшего брата Андрея Остермана, а другие указывали на то необыкновенное влияние, которое имел при дворе вдовствующей царицы безвестный своими ратными и государственными подвигами некий стольник Юшков. Ну, это было уделом сплетников, а люди добрые всякий раз восхищались прибавлением в семье больного царя Ивана да со смехом рассказывали случай, как в Измайлово пошел как-то раз государь-батюшка в нужник, да стоявшая рядом поленница дров рухнула и поленьями привалило нужничную дверь. Так и просидел тихий царь несколько часов в ароматном заточении, пока князья-бояре не хватились и не высвободили государя из «узилища».
Естественно, Анна в своем происхождении от Романовых не сомневалась и в дальнейшем зло потешалась над цесаревной Елизаветой – «выблядком» или, говоря по-европейски, «бастардом», внебрачной дочерью Петра Великого, которую ему принесла портомоя Екатерина, а также над всею ее босоногою родней. К тому же Анна хорошо помнила предсказание юродивого царицы Прасковьи Тимофея Архипыча, который в детстве напророчил царевне и трон, и корону. А суеверная Анна к таинственным и темным словам людей Божьих прислушивалась внимательно: глядишь и правду скажут – сколько таких историй бывало!
Но все-таки суть дела заключалась не в этом. Через три дня после приезда депутации у Анны был день рождения – ей исполнялось тридцать семь лет! Возраст для лжнщины в те времена почтенный. А что ей к тому времени довелось познать – и вспоминать не хотелось! Поэтому Анна была готова подписать что угодно, лишь бы вырваться из проклятой Митавы, прервать унылую череду лет бедной, неблагоустроенной, зависимой от других жизни, насладиться пусть не властью, но хотя бы удобством, комфортом, почетом и покоем. Ей, наверное, так хотелось выйти из Успенского собора с императорской короной на голове, под звон родных ей с детства колоколов, под восторженные клики толпы. Конечно, ради этого Анна не могла не использовать этот внезапно открывшийся ей шанс резко и навсегда изменить свою жизнь, не могла отказать депутации и не «воприять оставшийся ныне после Ея высочества предков императорский российский престол». Отъезд Анны из Митавы был намечен на 29 января…
Не хлебом единым…
Посланный вперед Анны и депутации верховников генерал Михаил Леонтьев 1 февраля вернулся в Москву, везя с собой драгоценный документ – подписанные Анной кондиции и ее письмо к подданным. На следующий день, 2 февраля, было назначено расширенное заседание Совета, на которое особыми повестками приглашались чиновники, высшие военные «по бригадира». Верховники не скрывали своей радости. В присутствии высших чинов государства были прочитаны кондиции и письмо Анны от 28 января, в котором сообщалось, что «пред вступлением моим на российский престол, по здравому разсуждению, изобрели мы запотребно для пользы Российскаго государства и ко удовольствованию верных наших подданных», написать, «какими способы мы то правление вести хощем, и, подписав нашею рукою, послали в Верховный тайный совет».
В преамбуле кондиций Анна обещалась «в супружество во всю… жизнь не вступать и наследника ни при себе, ни по себе, никого не определять». И ниже в кондициях следовало самое главное – положение об ограничении власти императрицы Верховным тайным советом: «Еще обещаемся, что понеже целость и благополучие всякаго государства от благих советов состоит, того ради мы ныне уже учрежденный Верховный тайный совет в восми персонах всегда содержать и без онаго Верховнаго тайнаго совета согласия: 1) Ни с кем войны не всчинять. 2) Миру не заключать. 3) Верных наших подданных никакими новыми податми не отягощать. 4) В знатные чины, как в статцкие, так и в военные, сухопутные и морские, выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, и гвардии, и прочим полкам быть под ведением Верховнаго тайнаго совета. 5) У шляхетства живота, и имения, и чести без суда не отымать. 6) Вотчины и деревни не жаловать. 7) В придворные чины, как русских, так и иноземцев без совету Верховнаго тайнаго совета не производить. 8) Государственные доходы в расход не употреблять. И всех верных своих подданных в неотменной своей милости содержать. А буде чего по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны российской». Сопоставление первоначальной («лефортовской») редакции с последней («кремлевской») показывает, что основные усилия верховников при доработке кондиций сводились к расширению числа ограничительных для императрицы статей закона. Если вначале царская власть ущемлялась только в делах войны и мира, введении новых налогов, в расходовании казенных денег, при раздаче деревень, а также в чинопроизводстве и праве судить дворян, то в окончательной редакции, составленной уже в Кремле утром 19 января, императрица лишалась права командовать гвардией и армией, вступать в брак и назначать наследников, а также жаловать в придворные чины.
Когда кондиции и письмо Анны были прочитаны собранию, наступило неловкое молчание, и, как писал Феофан, те, «которые вчера великой от сего собрания ползы надеялись, опустили уши, как бедные ослики, шептания во множестве оном пошумливали, а с негодованием откликнуться никто не посмел, и нельзя было не бояться, понеже в палате оной, по переходам, в сенях и избах многочинно стояло вооруженнаго воинства, и дивное было всех молчание, сами господа верховные тихо нечто один с другим пошептывали и, остро глазами посматривая, притворялись, будто бы и они, яко неведомой себе и нечаянной вещи, удивляются».
И тут, преодолев неловкое молчание и шушуканье, князь Д.М.Голицын громко сказал, что Анна, прислав кондиции, сделала благое дело для государства, не иначе «Бог Ея подвигнул к писанию сему, отсель счастливая и цветущая Россия будет», и все присутствующие, «как дети отечества, будут искать общей пользы и благополучия государству». «И сия и сим подобныя, – вспоминал Феофан, – до сытости повторял». Но в ответ общество молчало, приветственных кликов не было (плохо верховники подготовились, не организовали клакеров!), это раздражало Голицына и других верховников, вероятно ожидавших привычного «Вивата!». «И когда, – пишет Феофан, – некто из кучи тихим голоском, с великою трудностию, промолвил: «Не ведаю, де, и весьма чуждуся, из чего на мысль пришло государыне тако писать?» – то на его слова ни от кого ответа не было». Наивный вопрос простака-дворянина, который не мог понять, зачем же императрица добровольно ограничивает свою власть и во всем подчиняется Совету, сыграл роль знаменитого выкрика мальчика из сказки Андерсена о голом короле.
Вдруг вперед неожиданно вышел князь Алексей Михайлович Черкасский и потребовал, «чтоб ему и прочей братии дано [было] время поразсуждать о том свободно». Верховники на это с легкостью согласились – не желая доводить дело до публичной ссоры и позорного разоблачения, они полагали, что так, в разговорах, будет выпущен весь «пар недоумения». Но тут началось то, чего никто из верховников не ожидал.
