Отметим, что подобные мысли правящего монарха о своем наследнике обычны в династической истории XVIII века. Вспомним драму Петра Великого и царевича Алексея Петровича, натянутые отношения императрицы Елизаветы Петровны с великим князем Петром Федоровичем (будущим Петром III), Екатерины II с сыном цесаревичем Павлом Петровичем. Такой же конфликт сложился во Франции у короля Людовика XV с дофином Людовиком. На ножах были английский король Георг II с принцем Уэльским, который, став Георгом III, в свою очередь терпеть не мог своего сына-наследника. Мария-Терезия страдала оттого, что ее сын, наследник и соправитель Иосиф II думал обо всем не так, как нужно, даже как будто назло матери. В этом-то и состояла суть дела — дети всегда делают не так, как нужно родителям. Перевоспитать наследников в правильном духе иначе, нежели сойдя в могилу, как правило, не удается. «Измени свой нрав!» — грозно, но бессильно призывал Петр Великий своего сына и наследника царевича Алексея. Но все напрасно: новые поколения всегда идут своим путем, и с этим старикам ничего не поделать.
Впрочем, король Фридрих-Вильгельм думал иначе. Он считал, что дубинка — универсальное средство воспитания, которое всё поправит. Как только король видел сына, рука его тянулась к этому педагогическому приспособлению. С годами побои наследника стали нормой еще и потому, что, кроме презренной вялости и субтильности, кронпринц оказался заражен ненавистным для короля французским духом. С ранних лет и до самой смерти французская культура, литература и искусство, язык Франции бесконечно нравились Фридриху. Он с отвращением говорил по-немецки, родной язык ассоциировался у него с той дубинкой, которой его регулярно «учил» отец. Мальчик с трудом выносил муштру, которой стал подвергать его король с пятилетнего возраста. Фридрих-Вильгельм сформировал для этого особый корпус ровесников сына — «кадетов кронпринца». Среди сверстников их «командир» — кронпринц — выглядел самым хилым, захудалым и тупым рекрутом. И тогда ярость Фридриха-Вильгельма была беспредельна: он больно порол сына и отправлял его спать без ужина.
Ребенок не находил тепла и у матери: королева София-Доротея была несчастлива в браке, страдала от убожества берлинского двора и к тому же была постоянно занята, ведь за свою жизнь она родила четырнадцать детей (которых ей случалось прятать у себя в комнатах от отцовской дубины). Словом, она не могла окружить детей лаской и заботой, а робкий Фриц так нуждался в этом. Мир литературных героев и музыки с годами заменил Фридриху семью. Юноша сторонился грубых охотничьих развлечений отца, морщился от его солдатских шуток и был плохим собутыльником в попойках «настоящих прусских солдат». Не было места кронпринцу и на традиционных Табачных ассамблеях, где в густом облаке дыма король и его сподвижники пили пиво и разговаривали об охоте. Фридрих не курил — вещь немыслимая для подлинного воина!
Кронпринц был во всем полным антиподом отца. В свободное от плаца время он тайно изучал латынь, увлеченно читал французские книги. От фельдфебеля, приставленного к нему, Фридрих научился играть на флейте, и вместе с волшебными звуками Глюка его душа улетала подальше от ужаса пошлой и грубой жизни при дворе отца. Настоящим райским убежищем для кронпринца стало подаренное ему в 1733 году имение Райнсберг. Здесь Фридрих построил изящный, во французском вкусе, дом. Он стоял на берегу тихого озера, был окружен парком. В уютной библиотеке дворца кронпринц запоем читал книги по философии и эстетике, инженерному делу и артиллерии, физике и астрономии. Он сочинял пьесы для флейты, готовил сборник стихов, написанных, естественно, по-французски.
Около эстета-кронпринца образовался кружок людей, близких ему по духу и интересам. Они беседовали о предметах возвышенных, вместе играли на музыкальных инструментах. Эти люди могли по достоинству оценить тонкий ум, находчивость и невероятно язвительную иронию Фридриха: с юности кронпринц имел острый, как бритва, язык и не щадил никого. С 1736 года у него появился достойный, хотя и заочный, собеседник — началась переписка Фридриха с Вольтером. Разнообразие в жизнь Фридриха вносило и участие в масонской ложе, в которую он вступил в 1738 году.
Вместе с тем кронпринц не был сибаритом и бездельником. Его отличало необыкновенное честолюбие, и он, углубленный в геополитические мечты, часами просиживал над картами. Умный, проницательный, циничный Фридрих, вынужденный при дворе отца годами лгать, скрытничать, выдавать белое за черное и наоборот, отлично подготовился к будущей дипломатической карьере. Он знал и любил внешнюю политику, легко постигал тонкие законы дипломатической интриги, рано сделал для себя вывод, что миром правят сила и деньги. Моральные сомнения были совершенно чужды ему. Никогда он не мечтал об объединении германских земель под своей рукой — он оставался реалистом и знал, что это невозможно. У него отсутствовало «общегерманское чувство», хотя судьбой ему было уготовлено посмертно стать символом единой Германии. Он вообще был против империй, которые волокут на своей шее жернова заморских владений. Он лишь мечтал о том времени, когда песчаная и лесистая Пруссия станет великой державой, выйдет из ряда посредственных германских государств, вроде Баварии, Саксонии или Ганновера, и заставит себя уважать.
Интеллект нового короля был по достоинству оценен в Европе. К нему как к просвещенному монарху потянулись образованные люди. Король владел пером, писал стихи и пьесы, отдавал дань, по-современному говоря, политологии (его первая книга называлась «Размышления о политическом состоянии Европы») и истории. Он был, как сказано выше, страстным поклонником французской литературы и искусства. Построенный им дворец Сан-Суси — реплика Версаля. Там висели картины любимых художников короля — Ватто и Ланкре. Здесь он говорил и писал по-французски, избегал пользоваться немецким языком, который считал грубым языком неотесанных «пивохлебов и пожирателей кислой капусты», потешался над перспективами развития немецкой литературы. Парадокс истории состоит как раз в том, что этот человек, презиравший все немецкое, в эпоху подъема германского национализма стал идолом германских патриотов. Историк Фридриха Ф.-Е. Вилл подметил, что превратности людского суда выражены и в позднейшем отношении к Фридриху как главной опоре протестантизма в Европе, хотя трудно найти другого (кроме Вольтера) человека в тогдашней Европе, который бы так безжалостно потешался над религией и который нашел полупрозрачное прикрытие своему атеизму в форме так называемого деизма, отводящего Богу роль первоначального толчка в развитии мира. Точно так же Фридрих стал идолом прусских милитаристов, хотя всегда ненавидел муштру.
В его дворце порой собиралось лучшее общество тогдашней Европы и велись утонченные философские беседы, которых мир не слышал со времен Академии Платона и Аристотеля. За столом «философа из Сан-Суси» сходились люди незаурядные — Леонард Эйлер, гениальный математик, любимец Петербургской Академии наук, Ламетри, естествоиспытатель и материалист. Заметим, кстати, что одна из причин неприятия Фридриха Марией-Терезией и Елизаветой состояла именно в его демонстративном вольтерьянстве, тем более что за его столом сиживал и сам Вольтер, некоторое время живший при дворе Фридриха. Жил при дворе и итальянский ученый и путешественник Альгаротти. Предметом постоянных шуток короля был президент Прусской Академии наук француз Мопертюи. Король-поэт посвящал ему свои стихи, в том числе произведение «Доктор Акакия», в котором потешался над его педантичной и бесплодной ученостью. Благодаря этому, кстати, Мопертюи вошел и в русскую литературу. Молодой Гаврила Державин был покорен стихами Фридриха и переводил их для себя. Французское Maupertuis он прочитал по-латыни, да еще случайно переставил t и р, получилось Mauterpuis, а по-русски — Мовтерпий. Как писал Владислав Ходасевич, автор блестящей биографии Державина, «этому легендарному лицу суждено было на многие годы стать спутником самых мрачных раздумий Державина».
