Государев смотр призван был поднять воинский дух, внушить каждому подданному мысль о неодолимом могуществе царя. Отсюда — необычайная пышность, превращение смотра в настоящую придворную церемонию. Рентенфельс, наблюдавший смотр-мобилизацию московских дворян для борьбы со Степаном Разиным, был поражен ее блеском и богатством. Шатер, трон с двенадцатью ступенями, ковры, ограждения для сдерживания толпы, пехота под знаменами, башня с трубачами — все подчеркивало необычайность происходящего. Но главное — само войско, результат неустанной заботы Алексея Михайловича. Оно «хотя и уступало в изяществе убранству, употребляемому в Европе, но зато превосходило его дороговизною тканей и азиатскою роскошью. Все зрители с изумлением останавливали взоры на всадниках, из которых исключительно состояло все это войско, не только из-за их блестящего разнообразия оружия, но и вследствие красивого вида их одежд». Рентенфельс, заметно преувеличивая, насчитал до 60 тысяч всадников, брошенных на борьбу с восставшими
[369].
Нередко царь сам расписывал дворян и детей боярских по полкам. Далеко не всегда удается уловить мотивы, которыми он при этом руководствовался. Ясно, что здесь присутствовала не одна только военная целесообразность — численность, боеспособность и т. д. Царь считался с «местнической» иерархией лиц и чинов.
Особенно много сил отнимали у Алексея Михайловича формирование и организация службы дворового полка. Государь не только правил списки сотен. Он назначал голов, указывал кому какие «шатры приказаны» и даже, к примеру, кому когда спать, а кому нести ночную сторожевую службу.
Алексей Михайлович устраивал смотры не только дворянам, но стрельцам и солдатам. Здесь он был даже взыскательнее: требовал продемонстрировать воинскую выучку, умение действовать строем. Проверялось и оружие. Царь часто наблюдал за пушечной стрельбой и испытанием новых орудий
[370].
Тишайший живо интересовался всякого рода артиллерийскими новинками и изобретениями. Полковник Бауман показывал датчанам-соотечественникам чертеж огромной мортиры, которую собирались отлить в Туле. Мортира должна была разбираться на три части и стреляла гранатами, размеры которых привели гостей в трепет. Бауман рассказал также об изобретенном им скорострельном легком орудии, которое заряжалось с казенной части и обслуживалось всего двумя пушкарями. «Полковник доказал это на опытах, предпринятых в присутствии великого князя, так как 12 подобных пушек уже готовы», — заметил по этому поводу Андрей Роде. Но и это не все: в завершение датчанам был показан «чертеж пушки, которую изобрел сам великий князь»
[371].
Если иметь в виду, что в военной библиотеке царя преобладали книги об артиллерии и «огнестрельной хитрости», то известие Роде не приходится ставить под сомнение. Так что Петровская любовь к пушкам и связанным с ними «огненным потехам» оказывается страстью унаследованной.
Информированность царя по поводу разного рода военно-технических новинок не ограничивалась только артиллерией. Своему агенту по закупке вооружения за границей Гебдону он ставил самые разнообразные и нередко очень неопределенные задачи. Чувствуется, что о чем-то он просто случайно услышал, до чего-то додумался сам. В итоге царь мог потребовать прислать то «снастей подкопных», способных одолеть за сутки 10 саженей самой крепкой почвы, то подзорные трубы: «стекло такое… чтоб в городе (осажденном. — И.А.) мочно высмотреть все», или перископы — «трубочки маленькие смотрильные: как смотрит ис шанец, и ее зажать в руку, чтоб не знат было».
Имей государь инженеров, которых, по его же определению, «во всей Еуропии других таких не будет», то, вероятно, он бы сильно озадачил их своими обширными военно-техническими фантазиями. Но возможностей и энергии у него хватило только на строительство Гранатного двора, который первоначально велся «по наряду» Тайного приказа и им же, то есть Алексеем Михайловичем, управлялся
[372].
Царь стремился усвоить военное дело до мелочей. Это не было случайностью. По-видимому, именно детали рождали у него чувство добросовестно исполненного долга. Детально, скрупулезно — это истинно по-хозяйски, так как и должно быть. Широко известно пристрастие Романовых к военной форме. Фасон мундира, цвет сукна или какой-то его детали — все это возводилось в ранг наиважнейшего для государя дела и утверждалось лично. Оказывается, что этой болезнью, не меньше своих потомков, был подвержен и Тишайший. 18 июля 1658 года — то есть в самый разгар скандала с Никоном — царь занимался, к примеру, тем, что определял цвет и количество киндяков для своего любимого выборного солдатского полка
[373]. Среди множества вопросов, на которые в своих заграничных поездках должен был найти ответы Гебдон, были и про военный обиход — какие войска что и как носят…
Тишайший любил пощеголять обширностью и точностью своих военных познаний. В 1660 году в грамоте Долгорукому он хвалит полк Григория Тарбеева и московские сотни, которые под началом боярина «стройством» потеснили врага. Главное для него здесь — соблюдение «стройства», то есть порядка: чтобы рейтары и солдаты «в смелстве и усердии» без приказу стрельбы не открывали, а противника подпускали как можно ближе, «в меру».
Алексей Михайлович не упускал ни одной мелочи в правилах стрельбы: стоять солдатам следовало «твердо» и стрелять «по людем и по лошадем, а не по аеру». «И полковникам и головам стрелецким надобно крепко знать тое меру как велеть запалить, а что палят в двадцать саженях, и то самая худая боязливая стрельба, по конечной мере пристойно в десять сажень, а прямая мера в пяти и в трех саженях, да стрелять надобно ниско, а не по аеру (то есть не целиться высоко, в глаза. — И.А.). И тебе бы, рабу Божию, о сем строе великое разсуждение и попечение иметь, и с ними, началными людми, поговоря, учинить строение…»
Царь давал также советы, как отражать конные атаки: здесь у него предусмотрены варианты — иногда можно расступиться и пропустить всадников, иногда — принять удар. Наконец, можно прикрыться надолбами и пиками
[374].
Напоминая о необходимости подпускать неприятеля в «меру», Алексей Михайлович демонстрировал знание характера своих подданных. Так, он не поверил в подвиги полка Тарбеева, который будто бы «хорошо и блиско палит». Писал об этом воевода Федор Хрущов, и Тишайший не поленился в грамоте вместо первоначального «не име веры» собственноручно написать: «о том не поверили… что блиско запалил»
[375].
