Ко времени правления Алексея Михайловича относится формирование новой «государственной идеологии», которая займет в следующем столетии бесспорно господствующее положение, — идеологии службы, поглотившей все иные идеологизированные представления о предназначении человека. Общеизвестно, кто возвел тезис службы Отечеству на пьедестал. Менее известно, что фундамент для этого пьедестала был возведен еще первыми Романовыми, в первую очередь Алексеем Михайловичем.
Своеобразная идеология и психология службы, сложившаяся к середине XVII столетия, оказалась равно важной для обеих соучаствующих в ней сторон — власти и дворянства. Первая, персонифицированная в лице Алексея Михайловича, не без успеха приспосабливала «философию службы» к потребностям и установкам формирующегося абсолютизма. Вторая с неменьшим успехом использовала ее для предъявления сословных требований. В сознании дворянства любое ущемление их интересов интерпретировалось не иначе как посягательство на службу, и следовательно — на «государево дело». Это взаимосвязь обрела свойства стереотипа, вошла в кровь и плоть служилого человека и во многом определила его ценностные ориентации и поведение. В широком смысле служить, собственно, и значило жить. «Служить ленив, на службе не живет», — говорили окладчики, желая показать служилую несостоятельность ратного человека. Сами дворяне, подчеркивая свои заслуги, объявляли, что они, «помня Бога и совершая ко государю и ко всему Московскому государству прямую службу и раденья… живут на службе и бьются»
[385]. В челобитных и сказках служилых людей жизненный путь представлен как непрерывное служение, главные вехи которого — походы, раны и осады. Но эта связь не оставляла безучастным и Алексея Михайловича. Он только чаще говорил не об ущемлении интересов, а о лености и нерадении служилых людишек, наносивших таким образом урон его государеву делу и его государевой чести.
В «разности» акцентов — различия в трактовке службы Алексеем Михайловичем и его подданными. Служилые люди охотнее затрагивали вопросы награждения, условий службы, — Царь настаивал на точном и неукоснительном выполнении служебных требований. В этом заочном споре неутомимое перо Алексея Михайловича в конце концов живописало образ идеального служилого человека.
Эмоциональная натура царя тяготела к оценкам этическим. Тишайший, конечно, не сомневался в том, что ему должны служить, но он требовал, чтобы ему служили чрезмерно. Положительные определения, которые обыкновенно применяли к службе, — служба «прямая», «явная», «прилежная», «храбрая», «отменная», «безо всякия хитрости» — далеко не всегда устраивали его. Он жаждал большего. Его идеал — служба «всем сердцем», «радостная», «нелицемерная». Царь без устали призывал «нераденье покрывать нынешнею своею службою и радением от всего сердца своего и всякую высость оставить». Служба «со всяким усердством» была для Алексея Михайловича критерием, по которому он судил о преданности служилого человека и в соответствии с которым выстраивал свое к нему отношение. В письме к боярину и дворецкому В. В. Бутурлину царь писал: «…Ведаешь наш обычай: хто к нам не всем сердцем станет работать, и мы к нему и сами с милостью не вскоре приразимся»
[386].
То, что царь придавал своим оценкам службы большое значение, свидетельствует правка грамот. Царь не разбрасывался словами — он старательно искал определения, которые бы соответствовали, по его убеждению, заслугам адресата. В милостивой грамоте боярину В. П. Шереметеву Тишайший заменил «безмерные службы» на «прилежную службу». «Принижение заслуг» вполне объяснимо: царская похвала, начавшись во здравие, заканчивалась за упокой. Похвалив киевского воеводу за службу, царь тут же выговорил ему по поводу самовольного освобождения шляхты: «То [ты] зделал негораздо, позабыв нашу государскую милость к себе, нас, великого государя, прогневил, а себе вечное безчестье учинил: начал добром, а совершил бездельем»
[387].
Особенно часто Алексей Михайлович касался темы службы в переписке с A. Л. Ординым-Нащокиным. Для последнего служба была потребностью первейшей — он жил и дышал ею. «То мне в радость, чтобы больше службы», — писал он царю, и, зная биографию Афанасия Лаврентьевича, едва ли стоит подозревать его в лукавстве. Жалуя в 1658 году Ордина-Нащокина в думные дворяне, Тишайший хвалил его за то, что тот «радел о наших государских делах мужественно и храбро и до ратных людей ласков, а вором не спускаешь». Здесь же и традиционное в устах царя обещание — если новоявленный член думы станет стараться «выше прежнего», то его служба «забвена николи не будет».
Царь признавал высоту «отеческой чести» своего аристократического окружения. Но он настаивал на ее подтверждении безупречной службой. Боярская честь «совершается на деле в меру служебной заслуги», — писал он В. Б. Шереметеву. При этом царь, конечно же, не упускал случая поморализировать по этому поводу: бывает и так, замечает он, что иные, у кого родители в боярской чести, «самим же и по смерть свою не приемшим той чести»; другие же примерные слуги, много лет прожив без боярства, под старость возводятся в ту боярскую честь. Отсюда вывод — непристойно боярам хвалиться, что «та честь породная и надеятца на нее крепко не пристойно жь». Следует благодарить Бога и стараться примерною службою обратить «сердце государево ко всякой милости»
[388].
Конечно, от подобного рассуждения до знаменитой Петровской фразы: «Знатное дворянство по годности считать» — дистанция солидная. Но нельзя не видеть несомненную симпатию Алексея Михайловича к личной заслуге — симпатию, доходящую до того, что он готов был противопоставить ее «боярской чести». Служба виделась ему как некое семейно-родовое достояние, которое следовало приумножать все той же службой.
Царь гораздо болезненнее реагировал на проступок «породного человека», чем на нерадение «худых, обышных людишек». Такая позиция — твердая уверенность в том, что, даруя великим больше прав, Бог и царь должны с них больше и спрашивать. «Князи и власти, милование и заступление и правду покажите на нищих людях… понеже суд великий бывает на великих, менший убо прощен будет и достоин милованию есть», — призывал он в одном из своих писем
[389].
В случае проступка знатного человека Алексей Михайлович не скупился на убийственные оценки и грозные обвинения, щедро перемешанные с занудно-пространными, а иногда и просто темными рассуждениями. В 1655 году стольник М. Плещеев, задержавший отпуск хлебных припасов из Смоленска, был уличен во лжи и приговорен думой к кнуту и ссылке. Алексей Михайлович изменил наказание, велев писать Плещеева по московскому списку с исчислением служебных качеств — клятвопреступник, ябедник и «бездушник». Нечто подобное произошло с уличенным в вымогательстве князем А. Кропоткиным. Виновного на этот раз написали по Новгороду со столь же уничижительным определением: «Вор и посульник»
[390].
