Жестоко пострадал за ложь окольничий князь И. И. Лобанов-Ростовский, утаивший истинные цифры потерь самочинно устроенного им приступа к Мстиславлю. «От века того не слыхано, чтобы природные холопи государю своему в ратном деле в находках и в потерках писали неправдою и лгали», — возмущался Тишайший, для которого князь в одночасье превратился в «худого» человека. Вообще, послание к Лобанову-Ростовскому чрезвычайно интересно правкой царя, отражавшей те мысли и чувства, которые испытывал он по получении известия о проступке князя. По собственному признанию, царь писал «в кручине». Воеводе ставилось в упрек, что «приступал» он к городу «без розсмотрения всякого, положа упование на свое человечество и доротство, кроме милости Божии и помощи, а Божественная писания не воспомянул».
По убеждению царя, Лобанов-Ростовский вначале должен был «сокрушити сердце свое пред Богом и восплакать горце в храмине своей тайно, пред образом Божиим о победе». Словом, воевода Бога забыл, отсюда и получается, что все им государю рассказанное — не более чем «беспутное оправдание» (это приписано царем на обороте черновой грамотки). Однако ж при строгом указании не забывать Бога Алексей Михайлович не упускает возможности сделать несколько чисто военных замечаний, не имевших ничего общего с молитвой «в храмине». Идти на приступ приказано, «утомя осадных людей стрельбою пушечною и гранатами и всякими страхи». Заключает свое послание Алексей Михайлович требованием искреннего покаяния. Если же такового не будет, «ведаю, что оставит тебе Бог (сверху рукой царя вписано: «…и великий государь». — И.А.) в сий век и в будущий аще же не покаешися и не сотворишь себе повинна пред Богом»
[391].
От царя доставалось даже тем, кто, несомненно, был дорог и близок ему. Выговаривая Ю. А. Долгорукому за самовольное отступление от Вильны, Алексей Михайлович писал: «Жаль, конечно, тебя: впрямь Бог хотел тобою всякое дело в совершение не во многие дни привесть и совершенную честь на веки неподвижну учинить, да ты сам от себя потерял»
[392]. Смысл царской сентенции становится понятным, если иметь в виду, что Долгорукий, призванный своим полководческим дарованием «всякое дело в совершение… привесть», не просто ослушался Алексея Михайловича, а еще и попытался обмануть его: по приходе в Смоленск стал просить указа… об отступлении в Смоленск.
Царский гнев в адрес провинившегося служилого человека иногда принимал очень своеобразные формы. Иногда кажется, что Тишайший попросту сомневается в том, что провинившийся испугается его. Ситуация оборачивается многословными наворотами и убийственными сравнениями. «Врагу креста Христова и новому Ахитофелу
[393], князю Григорию Ромодановскому, — обрушивается Тишайший на воеводу, осмелившегося ослушаться его указа. — Воздаст тебе Господь Бог за твою к нам, великому государю, прямую сатанинскую службу… Якоже Июда продал Христа на хлебе, а ты Божие повеление и наш государев указ и нашу милость продал же лжею… И сам ты, треокаянной и безславной ненавистник рода христианского… и самого истинново сатаны сын и друг диаволов, впадешь в бездну преисподнюю, из нея же нихто возвращался».
Грозное послание заканчивалось уже однажды процитированными словами, в которых царь есть глашатай божественной воли. «Повелением всесильного, и великого, и бессмертного и милостивого Царя царем и Государя государем и всех всяких сил повелителя Господа нашего Иисуса писал сие письмо многогрешный царь Алексей рукою своею».
Впрочем, громы, обрушившиеся на «нового Ахитофела», не были продолжительными. Погожее солнышко быстро проглядывает на омытых гневом небесах — царь прощает Г. Ромодановского. Стоит ли удивляться, что окружение было не прочь воспользоваться снисходительностью и отходчивостью царя.
Алексей Михайлович требовал исполнять его указы быстро и еще быстрее о том доносить. Но многие и с делом не спешили, и с отписками мешкали. В конце 1658 года царь упрекал Ю. А. Долгорукого в том, что тот не писал о происходящем: «Милость Божия учинилась к тебе и нашим государевым людям такая, что от веку такая неслыхана, а к нам вести про то нет и мы от сторонних людей слушали вести добрые…» Отповедь, однако, заканчивается совершенно в духе Тишайшего — в конце грамотки царь приписал: «И тебе бы о сей грамоте не печаловатца, любячи тебе пишу, а не кручинясь»
[394].
Царь настойчиво внушал своим подданным, что всякая служба государю почетна. В контексте последующего развития утверждение подобного взгляда — условие перехода к абсолютистским принципам службы, поскольку деление дворянами службы на «честную» и «нечестную» оборачивалось для государства большими потерями. Однако идеал и реальность — вещи редко совпадающие. При всем своем благодушии Алексей Михайлович вполне усвоил эту печальную истину. Так что в повседневном общении с подданными он поневоле понижал планку требований. Похоже, известная снисходительность царя — порождение снисходительности к самому себе. Он хоть и писал родным, что «пребывает в службе», нередко позволял себе ради удовольствий послабление. В нем не было Петровской ярости и упорства, когда тот ни о чем не желал думать, кроме дела. Различие в личном отношении лишь подчеркивало различие эпох, в одной из которых монарх — земной наместник Бога, в другой — еще и созидатель.
Венчаясь на царство, молодой Алексей Михайлович воспринял происходящее в Успенском соборе как таинство, во время которого монарх обретает особую сущность. Но как соединить эту новообретенную сущность с греховной человеческой? Конечно, к услугам Алексея Михайловича было обширное богословское обоснование, призванное снять возникающие сомнения на этот счет. «Царь убо естеством подобен человеку, властию же подобен есть вышнему Богу», — утверждали богословские авторитеты. Однако сомнения рассеивали люди, никогда не возлагавшие на себя Мономахов венец. А как быть с помазуемыми на царство? Конечно, Алексею Михайловичу была по сердцу безапелляционная уверенность Грозного в божественном характере самодержавной власти и ее носителя. «Я народился на царстве Божьим изволением… Я взрос на государстве…» — эти слова царя Ивана Тишайший, кажется, мог повторять бесконечно. Но легко было уверовать царю Ивану, за спиной которого стояло множество поколений великих князей Московских! А каково было Алексею Михайловичу, государю во втором колене?
Алексей Михайлович постоянно чувствовал свою недостаточность. И постоянно пытался одолеть ее. Причем не только с помощью Тайного приказа и доверенных лиц, всецело послушных ему. Он постоянно искал то, что должно было укрепить его уверенность. Немалое значение для него имели примеры прошлого.
История для Тишайшего — живительный источник, к которому он припадал в моменты неуверенности и сомнений. Особенно благотворно на состояние царского духа влияла история Ивана IV. Грозный «прадед» для Алексея Михайловича — образец во всем. «Царь так увлекается чтением сочинений по истории Грозного и его войн, что наверняка захочет идти по его стопам», — мрачно пророчествовали иностранцы. Пророчество сбылось ровно наполовину. Тишайший воевал не меньше Ивана Васильевича. Однако из его войны не выросли ни опричнина, ни новая смута.
