Сам Степан Тимофеевич в последние месяцы движения находился на Дону. Он надеялся вновь собраться с силами и еще раз тряхнуть царством. Однако по мере того как на Дон приходили вести о неудачах движения, домовитое казачество упрочивало свои позиции. Сторонники Разина даже решились на отчаянный шаг — расправиться с К. Яковлевым. Но заговор не удался, его участников круг приговорил к смерти. В феврале 1671 года Разин явился к Черкасску. Старшина не решилась арестовать его. Но у нее хватило влияния, чтобы уговорить круг не впускать его в войсковую столицу. Этим казачество как бы отмежёвывалось от «воровства». Яковлев использовал ситуацию, чтобы выпросить помощь против своего непокорного крестника. Москва ответила большим: в неделю Православия Степану Разину пропели анафему. 14 апреля Яковлев и казаки ворвались в Кагальский городок и схватили Степана Разина вместе с братом Фролом. Старые казаки вполне оправдались в глазах властей, особенно после того, как, откупившись головою Степана Разина, сделали им еще одну уступку: отныне Войско присягало государю. Четыре дня бушевал возмущенный круг, пока домовитые не уломали молодых казаков и не заставили их целовать крест Алексею Михайловичу.
В июне братья Разины были привезены в Москву. Пытали их в Земском приказе, при боярах. Допросы продолжались несколько дней с четырех часов утра до трех-четырех часов дня. Царь пристально следил за следствием и задал несколько собственных вопросов — «статей». Он остался верен себе: царя более всего интересовали детали, помогавшие ему разобраться в поведении отдельных людей. Остались ли верны ему и клятвоцелованию те или иные дворяне? Не было ли среди них отступничества или измены? Алексей Михайлович требует от бояр расспросить мятежника «о князе Иване Прозоровском и о дьяках: за што побил и какая шуба?». Последнее свидетельствует о том, что и до царя дошли слухи о знаменитой шубе, которую будто бы вымогал Прозоровский у Разина по возвращении грозного атамана из персидского похода. В народном сознании эта шуба потом долго сопровождала Степана Тимофеевича: тот будто бы «пожаловал» жадного воеводу ею, сопроводив дар словами: «Бери шубу, лишь бы не было бы шуму». Но подарок оказался с изъяном, поскольку в народной молве та шуба потом «зашумела по Волге». Алексей Михайлович, конечно, был далек от подобной интерпретации подарка атамана. Ясно, однако, что после всего случившегося этот случай бросал тень на память Прозоровского, и Тишайший хотел окончательно выяснить для себя, что стоит за слухом.
Другой вопрос: «По какому умыслу, как вина смертная отдана, хотел их побить и говорил?» — выдает возмущение царя тем, что по возвращении из «воровского похода» и получении милостивой грамоты, в которой казакам «вина смертная отдана», те все же учинили бунт. Из десяти царских «статей» это, кажется, единственная, где Алексей Михайлович пытается подойти к вопросу о причинах учиненного гиля — «по какому умыслу»?
Несколько вопросов имели отношение к Никону. В частности, Алексей Михайлович упорно пытался допытаться до правды о связях разинцев с опальным патриархом. Должно быть, до конца не избавившись от ощущения вины перед бывшим «собинным другом», царь усматривал в предосудительном поведении Никона возможность для собственного самооправдания. Чего стоило, к примеру, обвинение Разина в том, что он «Никона хвалил, а нынешнева (патриарха Иоасафа. — И.А.) бесчестил»? В глазах царя после соборного приговора хвалить Никона преступно. Но, главное, царя интересует, что ответил подсудимый на вопрос о никоновских посылках к нему из Ферапонтова монастыря. Имели ли они место? Приходил ли старец Сергей от Никона на Дон «по зиме нынешней»? Точно неизвестно, что показал Степан Разин. Уже после смерти Алексея Михайловича, перед переводом Никона в более суровое заточение в Кирилло-Белозерский монастырь, был учинен сыск о проступках бывшего патриарха. В нем, в частности, вновь прозвучал вопрос о связях Никона с разницами. «Как Стенька Разин привезен к Москве, и в то время в роспросе у пытки и со многих пыток и с огня сказал: приезжал к Синбирску старец от него, Никона, и говорил ему, чтоб ему идти вверх Волгою, а он, Никон, с свою сторону пойдет для того, что ему тошно от бояр; да бояре же переводят государские семена». К этому Разин еще добавил, что Никон, по словам старца, собирался идти навстречу атаману не просто так, а с «готовыми людьми», которых было до пяти тысяч человек.
То, что в ответах Разина было много надуманного, — несомненно. Но нет дыма без огня. По-видимому, атаман и патриарх обменялись посланиями. Во всяком случае, власти в этом не сомневались. В 1676 году Никону прямо было объявлено, что он «совет имел с ворами и изменниками Московского государства»
[466]. Однако сам Алексей Михайлович оставил этот факт без последствий. Кажется, для него важнее было уличить Никона, чтобы потом простить его.
Степан Разин перенес все мучения с необычайным мужеством. Он умер, несмирившийся, непокоренный, страшный для властей одним своим именем и народной памятью. Истлевшие останки атамана зарыли на Татарском кладбище: отлученный от церкви, он не имел права на честное погребение.
Спор о русском бунте — его причинах, итогах и последствиях — нескончаем. Он по-своему разрешался в советской исторической литературе, для которой была характерна крайняя идеологизация и идеализация движения Разина. Именно в этом русле шла разработка проблемы, концепционная ограниченность которой восполнялась доскональным изучением хода крестьянской войны. Далеко не всегда убедительно выглядят построения, предлагаемые постсоветскими историками. Следом за дореволюционными исследователями они подчеркивают разрушительный характер крестьянских войн, консерватизм и косность сознания их участников, невероятную жестокость. Крестьянские войны в такой интерпретации — это прежде всего доказательство отсталости общества. Все это справедливо, но, кажется, несколько односторонне. Знаменитый «бессмысленный и беспощадный» русский бунт (слова А. С. Пушкина) и в самом деле часто бывал бессмыслен и беспощаден. Казацкие идеи равенства неузнаваемо менялись в условиях Дона и рушились в масштабах страны. Стремление уравнять и разделить приводило к насилию и жестокостям. Торжествовала кровавая утопия. Однако в бессмысленности и беспощадности был свой смысл, пускай и скованный действительной неразвитостью общественных отношений. При почти полном бесправии масс с них драли три шкуры помещики, их притесняли воеводы, обманывали приказные. Но если бы не вспышки необузданного и страшного гнева, то, несомненно, драли бы и обманывали вдвое, а то и втрое больше. В памяти власть имущих бунт как бы очерчивал грань, через которую было опасно переступать. Годы и алчность ее стирали, и тогда наступала пора напоминания, время топора и красного петуха — нового крестьянского бунта.
Накануне нашествия
Андрусовское перемирие не прекратило, а усилило брожение на Украине, придав ему новую направленность и окраску. Разделение Украины ущемило национальное чувство. «Никто о целости нашего народа не заботится», — вздыхали в Запорожье, адресуя свой упрек царю, который «не хочет нас, птенцов своих, под крылами держать»… Упрек, однако, был не совсем справедлив: в Андрусовском исходе русско-польского противостояния во многом было повинно само казачество. За шатость, непостоянство дорого платить приходилось всем. Тем не менее раскол Украины был явлением трагичным и ненормальным.
