8 августа был подписан Зборовский договор, по которому король признавал значительную часть Украины — Киевское, Черниговское, Брацлавское воеводства — казацкой территорией; Войску возвращались его права и вольности, а реестр увеличивался до сорока тысяч. Украина, таким образом, возвращалась в подданство Коруны, но получала право на своеобразную казацкую автономию. Замирение и восстановление подданства подкреплялось появлением в ряде городов Украины польских гарнизонов и возвращением в свои имения панов. Наконец, сама война должна была быть предана «вечному забвению».
Среди украинских историков Зборовский договор издавно почитается «блистательной страницей нашего бытописания». Но в понимании, например, Н. И. Костомарова, эта «блистательная страница» была полна горечи. По убеждению известного историка, Украина потеряла редкую возможность обрести полную независимость без попытки «прислониться» к кому-то из соседей. «Что могло быть несправедливее такого приговора? — писал Костомаров, имея в виду восстановление на Украине «панщины» и стремление казачества возвыситься над остальными. — Народ, который помогал Хмельницкому трудами и кровью, постыдно отдавался своим избранным главою в руки прежних врагов!»
[220]
По Костомарову, в 1648–1649 годах национально-освободительное движение было столь мощным, что потенциально могло завершиться созданием независимого Украинского государства. С этим, по-видимому, можно согласиться. Но нельзя забывать и о другом: об умонастроении, устремлениях политической элиты украинского общества, оказавшейся неспособной преодолеть границы сословного мышления и подняться вровень с общенациональными задачами. Это была и беда, и вина руководителей движения.
Торжественно объявленное по договору «забвение» получилось лишь на бумаге. Очень скоро скроенный из компромиссов Зборовский мир затрещал по всем швам. Первой его преступила польская сторона. Это произошло на самом сейме, который должен был утвердить условия мира. В Варшаву прибыл киевский митрополит Сильвестр Коссов, чтобы занять согласно договоренности свое место в сенате. Но представители католического духовенства решительно воспротивились этому и объявили о своем намерении покинуть столицу, если православный епископ посмеет переступить порог Сената. Коссов уехал ни с чем, поставив под сомнение выполнение всех условий Зборовского договора. Это очень скоро подтвердили украинские крестьяне. Несмотря на строгие гетманские универсалы и давление казацкой администрации, они вилами встретили польских шляхтичей, осмелившихся появиться в своих бывших владениях.
Взаимная ненависть истачивала мир. Но истачивалось и прежнее доверие, которое имели сельчане и горожане к старшине. Неудивительно, что в преддверии предстоящего столкновения Хмельницкий принялся искать новых союзников «на стороне». Он ссылается со шведами, исконными врагами Речи Посполитой. Ведет дипломатическую игру с Константинополем, откуда ему присылают вместе со знаменем и булавой обещание покровительства и военной помощи. Нужно выполнить лишь одно условие — признать власть самого султана.
Война возобновилась с конца 1650 года. Недавние горькие уроки, преподнесенные казаками, заставили поляков на этот раз всерьез отнестись к противнику. В дело вступили регулярные хоругви. Решающее столкновение произошло в июне 1651 года под Берестечко. Казаки потерпели поражение. Подписанный в сентябре того же года Белоцерковный договор отразил наметившийся перевес Речи Посполитой. Казацкая автономия отныне распространялась только на Киевское воеводство. Реестр Войска был сокращен вдвое. На Украине должны были появиться польские войска и помещики. Хмельницкий «снова сделался охранителем рабства».
Потребовалось немного времени, чтобы превратить Белоцерковный мир в достояние истории. Возобновившаяся борьба выявила одну суровую истину: казаки нередко брали вверх, но победы не приносили желаемого. Весной 1652 года Хмельницкий одолел гетмана Калиновского под Батогом. На следующий год под Жванцем была окружена новая армия, на этот раз во главе с самим королем. Положение поляков была крайне тяжелым, почти трагическим, однако от разгрома их вновь спас сговор с союзником Хмельницкого, Ислам-Гиреем, который был заинтересован во взаимном ослаблении Украины и Польши. Но так можно было воевать до бесконечности!
Непрерывная война обескровила Малороссию. «Страна казаков», то сжимая, то раздвигая свои пределы, лежала разоренная и обескровленная. Сама логика противостояния, его ожесточенный характер побуждали мыслить категориями более широкими, чем просто дипломатические комбинации и военные союзы. Осознание того, что в одиночку трудно добиться решающего перелома, вновь и вновь побуждало окружение Богдана возвращаться к идее подданства. Но какого подданства и кому?
Сам гетман и казацкая старшина не имели однозначного ответа на эти вопросы. Опасения Варшавы, что старшина перекинется к Московскому государю, потому что «одна кровь и одна вера», существенно корректировались последующими событиями. Старшина — и это естественно — руководствовалась не столько воспоминаниями о «киевском наследии» и «православном единстве», сколько собственными интересами, которые, впрочем, была не прочь преподнести как общенациональные. Зато основная масса населения Малороссии была далека от подобных соображений. Она не сомневалась в том, где надо искать помощь и в какую сторону обращать свой взор.
Ответ Москвы
В Москве пристально следили за событиями на Украине. Даже в день отъезда Морозова в ссылку в Кириллов монастырь — день, несомненно, окрашенный для Алексея Михайловича в самые печальные тона — царь слушал воеводские отписки о первых победах Хмельницкого над гетманом Потоцким: «А запорожские (казаки. — И.А.) и черкасы с ляхи бьютца за веру и черкасы де ляхов побили»
[221].
Очень скоро казаки заговорили о подданстве московскому государю. Для Алексея Михайловича мысль о православных землях в составе Речи Посполитой как о землях, принадлежащих ему по праву и по достоянию «предков наших», великих князей Владимирских, была усвоена с детства: то было наследие и завет прежних правителей. Но одно дело завет, воспоминание о котором грело душу, другое — реальная политика, превращение мечты в явь, в «праведную», по позднейшему определению Симеона Полоцкого, войну. Сколько раз до того прежние правители подступались к этой заветной цели и сколько раз обжигались о горячую польскую удаль! Неудивительно, что Алексей Михайлович и его окружение колебались.
Кроме того, существовали крепкие подозрения в отношении намерений запорожцев. Дух казацкой вольницы внушал опасения, особенно на фоне неповиновения собственных подданных. Не случайно в среде мелкого служилого люда очень скоро начались толки о том, что неплохо последовать примеру «черкас», перебивших панов. В новоустроенном на юге страны городке Карпове ратные люди кричали, что «на Дону и без бояр живут», а «в Литве черкасы панов больших побили и повывели ж». При этом возражение одного из оппонентов, что государство не может стоять «без больших бояр», — «как де мужику великим человеком быть? Всегда де наш брат мужик свинья», — не были приняты во внимание. Побить бояр, «корень их вывести» — и все тут!
[222]
