Я спросила Клауса, что это может значить. «Не могу сказать, что именно из этого следует, но из-за этого тебе точно не стоит оценивать свою способность ориентироваться ниже… Собственно, потому я и не рассматриваю снимки своего мозга», — пояснил он в ответном письме.
Чтобы собрать еще больше доказательств того, что уровень моей навигационной системы ниже среднего, я изучила снимки функциональной МРТ, на которой отражается не размер, а активность главных задействованных в ее работе областей. Можно было порадоваться: две из трех зон мозга, которые больше всего задействованы в восприятии пространства, выглядели вполне нормально. Парагиппокампальная область распознавания мест, находка Рассела, показывает нормальный уровень активности, ретросплениальная область тоже. А вот с затылочной областью распознавания мест все не так радужно. «Нельзя сказать, что у тебя высокая активность ОРА», — как-то даже сочувствующе произнес Стив.
Но я даже рада — наконец-то хоть какое-то доказательство того, что мой мозг работает не так, как надо. Но что значит этот недостаток активности ОРА? Какие у этого могут быть последствия? «Функции ОРА пока не полностью изучены, но Джош может кое-что рассказать о ней», — сказал Стив.
Но Джош, аспирант лаборатории, не хочет раскрывать секретов:
— Здесь пока рано о чем-то говорить…
— Да, но ведь у нас есть причины предполагать, что она отвечает за привязку местоположений к границам? — снова вмешивается Стив.
Джош кивает:
— Да. Обработка информации о больших пространствах.
В чем я тоже не слишком хороша — что неудивительно. Возможно, именно поэтому я чувствую, что буквально физически не могу осмыслить большие пространства, находясь в них, — просто участок мозга, который должен этим заниматься, уснул на посту. Я чувствую облегчение. Похоже на ощущение, которое возникает, когда понимаешь, что без очков ничего не видишь, потому что неправильно подобраны линзы. Не моя вина; просто так получилось.
Кроме того, Рассел сказал, что, возможно, мой ретросплениальный комплекс выглядит нормально только на первый взгляд. «RSC активен, когда решаешь задачу, с которой плохо справляешься, — например, представляешь себя в каком-то месте и пытаешься понять, где находится другой объект. И кажется, что он работает нормально. Но есть одно интересное исследование, в котором участвовал человек с так называемой топографической пространственной агнозией — он постоянно везде терялся. И когда он прошел тот же самый тест, что и ты, — его RSC тоже выглядел вполне нормально. И только с помощью дополнительной функциональной диагностики этого отдела удалось увидеть нарушения в его работе. А с тобой мы такую диагностику не проводили».
Иными словами, на изображение какого-то места мой RSC может реагировать нормально, но, если проверить его работу, когда я представляю, как стою в хорошо знакомом месте и показываю куда-то, он может вообще не среагировать. «Обычно на такие задачи RSC реагирует даже активнее — но в твоем случае, наверное, не будет», — предположил Рассел. Они всей командой обсудили, не проделать ли подобный эксперимент со мной, но пришли к выводу, что для этого потребуется еще несколько часовых сессий со сканером — и все равно на результаты нельзя будет полностью положиться. В который раз я сталкиваюсь с тем, что пошла неприемлемым для работников науки путем. Обычно они не разбирают работу мозга отдельно взятого человека, ведь на него влияют слишком много разных факторов, которые невозможно предугадать. А вот если проанализировать снимки сотен тысяч мозгов, можно заметить определенные шаблоны. Сами по себе измерения размера мозга со статистической точки зрения ничего предсказать не могут — поэтому до сих пор невозможно каким бы то ни было образом определять поведение человека по снимкам его мозга. С другой стороны, я снова понимаю, что полученные в ходе экспериментов результаты соответствуют моим личным ощущениям. Научной работы на основе этих наблюдений не защитишь, но все равно это очень увлекательно.
Итак, вопрос на миллион долларов: если какие-то части моих нервных цепей не работают как надо, могу ли я улучшить положение вещей тренировками? Или мне нужно найти навигационный эквивалент контактных линз? Рассел тут же ответил (немудрено, ведь я извожу его этим вопросом уже который день): «Мы понятия не имеем!» В словах Стива больше надежды, но посыл примерно такой же: «Нельзя, основываясь на доказательствах, утверждать, что ты ничего не можешь сделать, чтобы улучшить свое положение. Скорее, пока вообще нет никаких доказательств».
Но как же быть с таксистами? Им ведь удалось вырастить свой задний гиппокамп и развить сверхчеловеческую способность ориентироваться. Разве я не могу сделать что-то подобное? То, что я услышала от Рассела в ответ, очень меня удивило: оказывается, он не уверен, можно ли считать, что таксисты действительно развивают навыки ориентации в пространстве. Да, они запомнили много маршрутов по Лондону, но что благодаря этому развились — способность ориентироваться или память? Я об этом не думала. Мне казалось, что развитие пространственных навыков — давно решенный вопрос. Хотя я понимаю, что Рассел имеет в виду: если бы у лондонских таксистов развивались именно пространственные навыки, они бы лучше обычных людей ориентировались в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе и в любом другом месте на земле. А это, как он верно подметил, нам не известно: «Это важный момент, но ответа мы пока не знаем».
И снова оказывается, что вопрос возможности «изменения мозга» путем развития определенных нервных цепей для многих ученых до сих пор открыт. Народное творчество на тему нейропластичности убеждает, что это возможно — но, к сожалению, в некоторых случаях это может оказаться неправдой. Если, например, моя ОРА неправильно реагирует на изображение мест, создание ментальной карты может оказаться для меня неподъемной задачей уже на физическом уровне. И в таком случае с чего мне даже начать развитие навыков создания ментальных карт? Не будет ли это равноценно попытке выучить новый язык под водой, да еще и с противоположного от учителя конца бассейна? Нужная информация просто не дойдет до меня, как бы внимательно я ни прислушивалась.
Конечно, всегда есть другая возможность — для меня может оказаться легче тренировать свое умение ориентироваться, рассчитывая расстояние от границ. И один из способов это сделать — начать наконец интересоваться компьютерными играми моего сына. В одном из недавних исследований обнаружилось, что у людей, начавших играть в Super Mario Bros по тридцать минут в день, за два месяца заметно увеличивалось количество серого вещества в правом гипоталамусе‹‹7››. Более того, чем лучше были их результаты в игре, тем чаще они предпочитали аллоцентрическую стратегию эгоцентрической. Кроме того, компьютерные игры связывают с развитием способности концентрировать внимание. Невольно задумаешься: не может ли ежевечерняя игра в Lego Star Wars с сыном стать лекарством от всех моих бед?
Одна проблема — я всегда ненавидела компьютерные игры (возможно, потому что мне в них никогда не везет), а в исследовании с Super Mario степень достигнутых улучшений и увеличение количества серого вещества зависели от того, насколько волонтерам изначально хотелось играть. Проблема стара как мир: чтобы развиться в какой-то области, нужно быть внимательным. Бессмысленно ждать изменений в мозге, если не сосредоточиваться на выполняемой задаче. Так что сомневаюсь, что компьютерные игры — это вариант для меня. Тренинг развития рабочей памяти очень ясно продемонстрировал, что жизнь слишком коротка, чтобы заставлять себя делать то, что ненавидишь, надеясь тем самым улучшить навыки своего мозга. С другой стороны, кликание по счастливым лицам все же оказалось очень полезным для меня, так что и время на это каждый день тратить не жалко.
