Эти неудачи сами по себе очень обескураживали, однако все шансы на улучшение ситуации были окончательно потеряны, когда штаб-квартира главнокомандующего, проявив то, что я не могу назвать иначе как отсутствием здравого смысла, прислала из Мурманска для командования этим батальоном <Карельским добровольческим батальоном> самого неподходящего офицера.
Майор Филселл был во многих отношениях отличным офицером, с которым я был бы горд служить в английском полку; однако его десятилетний опыт службы в Королевском полку африканских стрелков, из которого он только что прибыл, сослужил плохую службу, когда ему пришлось командовать этими жителями севера. Ему рассказали историю Карельского полка и вкратце изложили события, начиная с высадки союзников на севере России, чтобы он смог соответствующим образом настроиться на свою новую должность; его адъютантом был капитан Фрайер, а ротными командирами были назначены Николай, Григорий и лейтенант Форбес из Королевского гренадерского гвардейского полка; но он, несмотря на все созданные для него условия, так и не смог понять своих солдат.
Филселл не знал ни слова на их языке, и можно только сожалеть, что он был очень нетерпелив со своим сербским переводчиком и не сумел осознать тщетность своих попыток муштровать солдат для официальных парадов, в то время как нужно было срочно заниматься с ними совсем другим, как и не смог понять то, что само существование его батальона зависело исключительно от доброй воли карельских лидеров.
В этих условиях конфликт становился неизбежным. Прошло совсем немного времени, как Николай и Григорий уволились со службы, а Фрайер написал заявление о переводе. Около пятидесяти человек дезертировало, так как не могли уволиться, и остались лишь те, у кого не было дома, куда можно было вернуться. Их командир называл своих солдат «неграми» — словом, которое они узнавали, — и точно так же относился к ним. Карельским офицерам было запрещено показываться в офицерской столовой, да и к Фрайеру, который выслужился из рядовых, относились как к человеку второго сорта.
Солдат заставили носить походные ботинки, которые натирали им ноги, и заниматься физической и строевой подготовкой чаще, чем в армии Кичинера
[48] в самый напряженный подготовительный период. Они понимали и любили стрелковую подготовку, но эти стойкие жители лесов, рыбаки и лесорубы не могли понять необходимость «гимнастики», как и то едва скрываемое презрение, которое испытывал к ним их командир. В общем, для меня не стали сюрпризом частые случаи дезертирства или то, что медосмотр стал главным событием в распорядке дня.
В дополнение ко всем сложностям, связанным с подготовкой батальона к службе, в его казармы пробрались два агента большевиков, замаскировавшиеся под американских моряков из экипажа флагманского корабля адмирала Мак-Калли, который сейчас стоял в кемском порту. Один из этих людей, знавший русский язык, наплел карелам, что их полковой значок был символом рабства; что все ирландские солдаты подняли восстание и убили своих офицеров и их примеру последовали тысячи их английских и шотландских товарищей. В свете этой информации их призвали сорвать кокарды со своих униформ и растоптать их.
Эти «американцы» пришли к карелам с подарками: шоколадом, сигаретами и ящиком виски. Трое самых неразумных солдат напились настолько, что сломали значки, о чем позднее очень сожалели, когда ими занялась полковая полиция в своей обычной, соответствующей случаю манере.
Я доложил о происшествии в штаб-квартиру главнокомандующего, и, взяв с собой майора Мейклджона из контрразведки и двух карельских солдат, отправился на Попов Остров для разговора с адмиралом Мак-Калли. Американский флагман, один из кораблей «флота Форда», был построен предельно утилитарно, без каких-либо излишеств. Голые трубы и клапаны над стальными палубами и перегородками придавали судну очень современный вид. Адмирал принял нас исключительно любезно, выразив негодование по поводу известий, что кто-то из его экипажа оказался виновным в предательстве по отношению к англичанам. По нашей просьбе весь экипаж был собран и выстроен на палубе для поиска виновных.
Разнородность корабельного экипажа стала для меня большой неожиданностью. Однажды я уже был в гостях на американском эсминце, но там не видел ничего подобного. Здесь же на борту были представлены самые разные национальности: японцы, китайцы, португальцы, испанцы, негры, мексиканцы, шведы, индусы, малайзийцы, полинезийцы и многие другие, чье происхождение осталось для нас загадкой. Двое карельских солдат не смогли никого узнать, однако после долгих расспросов стало ясно, что не хватает двух матросов, которые находились не то в лазарете, не то где-то еще. Было установлено, что один из них был поляком, который несколько лет прожил в Глазго. Я попросил адмирала Мак-Калли выдать этого человека нам, но он отказался, пообещав, впрочем, что разберется с ним сам.
Мы объяснили адмиралу, что всегда рады видеть у себя друзей, однако отныне Кемь будет закрыта для его подчиненных, за исключением офицеров или матросов, которым адмирал лично подпишет пропуск. Ему была вполне понятна необходимость подобных мер, и он согласился соответствующим образом ограничить свободу своего экипажа.
Я всегда восхищался смекалкой моряков, но мне показалось, что даже она бессильна, когда требуется четко и без искажений донести приказ до группы людей, сорок процентов которых не понимают по-английски. Мы спросили у адмирала, как он справляется с этой трудностью, но он уверил нас, что нет ничего проще!
Мы так и не узнали, какие меры предпринял адмирал в случае с двумя агентами большевиков, но лично я надеюсь, что пропажа ящика виски из его запасов все-таки сказалась на их наказании.
Как уже упоминалось в списке офицеров, занимавших должности в Карельском полку (см. выше), гарнизонный взвод находился под командованием лейтенанта Джона Салливана Лонга. Мне кажется, что своему полному имени, полученному при крещении, он был обязан своим ростом и худобой. Он был так высок, что казалось неуместным обращаться к нему по такой короткой фамилии. У Лонга был удивительный талант — он умел приручать диких зверей и птиц. В начале весны он вскарабкался на колокольню кемского собора и достал птенца из находившегося там гнезда галки. Он держал галчонка у себя в комнате, выкармливая и ухаживая за ним, пока тот не подрос и не научился летать. К этому времени Лонг приучил его есть из своих губ, прилетать на зов и, сидя у него на плече, насвистывать песенку «Вон крадется ласка»
[49]; галчонок мог также весьма достоверно подражать соло пикколо, которое он услышал на граммофонной пластинке.
Когда Лонг ездил с проверками по различным постам, Джек всегда его сопровождал. Иногда он срывался с плеча своего хозяина, чтобы погоняться за насекомым или другой птицей, но всегда возвращался обратно, не обращая внимания ни на какие препятствия или звуки. Часто, когда Лонг обедал в нашей офицерской столовой, мы замечали отсутствие Джека, и в ответ на наш вопрос о его местонахождении Лонг говорил: «Он просто пошел в гости к друзьям». Поев, Лонг высовывал голову из окна и особым образом свистел. Тут же из шумной толпы на соборной колокольне вылетал Джек и, спланировав через окно, приземлялся на тарелке или на плече своего хозяина.
