Военная сила составляет в Сирии отдельный Аравийский корпус (Арабистан ордусу), один из пяти корпусов империи, и состоит под управлением своего сераскира и в прямой зависимости военного министерства. Гражданские власти обращаются к военным, когда им нужно содействие военной силы, а для градской и земской полиции им предоставлено содержать нерегулярное войско или вооруженных служителей пеших и конных. Изо всех османских областей одна только Сирия свободна до сего времени от рекрутских наборов, как будто правительство дает ей оправиться от непомерно тяжких египетских наборов, как будто старается этой снисходительностью искупить вину своих представителей в Сирии
[254].
При всем своем стремлении к централизации Порта не отменила доселе старинного правила, в силу коего все чины по гражданскому управлению в областях предоставлены непосредственному выбору и ведению паши. Каждый раз при смене паши его преемник назначает новых лиц из своего штаба или из туземцев по всем подведомым ему округам. От 30 до 40 округов входят в состав Сайдского эйалета. Из них большая часть, особенно страны гористые, предоставлены туземным семействам, которые домогаются прежних своих прав и прежнего влияния, подавленного египетским правлением. Как ни предосудительны их притязания для правительственного благоустройства и для султанской власти, стремящейся к обузданию феодального деспотизма, однако неспособность и безнравственность турецких чиновников, избираемых из челяди пашей, во многих отношениях оправдывает дворянство Сирии и содействует к торжеству его в борьбе то явной, то скрытной, но всегда упорной и деятельной, противу нововведений, ему ненавистных. В городах назначаются муселимы-турки из свиты пашей. Можно себе представить постоянную суматоху всего управления при периодической, почти ежегодной смене всех этих кочующих из области в область правителей с каждым новым пашой. Под знамением политической реформы лихоимство заменило старинные откупы по управлению, а козни дворянства, вражды семейные, борьба партий проявляются почти те же, какими неоднократно мы имели случай их видеть в прежнюю эпоху Сирии. Как бы то ни было, опыт и предания египетского периода и еще более — направление центральной правительственной власти и ограничение прав султанских наместников в областях имеют спасительное влияние в этой анархической стране, несмотря на все неудачи, на все промахи, которыми ознаменованы доселе попытки турок в Сирии. Правительственная власть уже не проявляется в своем прежнем свирепом виде. Нет ни народных опал, ни произвольных казней, ни безотчетных поборов и пеней. Если феодальное самоуправство в союзе с народными навыками еще упорствует в своих бесчинствах, зато теория, по крайней мере, о правах подданных с каждым годом распространяется, и чувство о них проникает мало-помалу во все сословия.
Может быть, человеколюбивые начала, какими теперь руководствуется Порта в управлении Сирией, далеко не соразмерны с нравственным бытом края; может быть, они столько же повредили в народном мнении мысли о ее могуществе и мудрости, как и ошибки ее представителей; но во всяком случае нельзя не видеть в них радостного для человечества успеха. В этом отношении новое турецкое правление в Сирии предпочтительно суровому управлению египтян. Вспомним и то, что гений преобразований, когда даже достигнет естественных своих пределов, всегда по самому направлению своему переступает за них в порыве первоначальной удачи или из опасения, что всякая остановка осудит его роковой реакции.
С 1839 г. Порта направила все свои усилия к тому, чтобы более и более обуздать власть своих наместников. Приписывая самоуправству пашей ослабление империи и опустошение самых цветущих областей, она сама отказалась от произвола в силу эластической теории Гюльханейского акта, а взамен того подчинила султанских наместников в областях и вообще исполнительную власть таким ограничениям, которые осуждают власть эту совершенному бессилию особенно тогда, когда Порта не благоволит к наместникам.
Система эта в свою очередь повела к новому злу, к ослаблению того начала, на котором преимущественно держится власть в государстве. От самого основания боевой империи Османской до наших дней главным элементом внутренней ее силы, ее правительственным промыслом, можно сказать, был страх. Не закон, не доверенность и не любовь народная, но один только страх султанского имени связывает воедино эти разнородные обломки, из которых она насильственно скована. На том же основании в каждой области наместник султана содержал до наших дней в повиновении народ одним только страхом, и чаще для зрелища толпы, чем по врожденному неистовству пашей, лилась кровь и слышались вопли народные. Этому грозному элементу нанес смертельные удары русский штык со времен Екатерины. Внутренние бедствия, которыми ознаменовано царствование Махмуда, еще более его ослабили. Было необходимо молодому султану искать нового элемента внутренней силы для царства, угрожаемого разрушением, и призвать к себе сердца, чтобы отеческим управлением искупить вековые жестокости, которые именем его предков тяготели над народом. Преобразование это, без сомнения, рациональнее и труднее, чем все то, что совершил его отец.
В таком смысле поняла Европа хатти шериф Гюльханейский. Мы объяснили уже значение этой прославленной реформы и основную мысль, которой руководствовались ее деятели в ущерб султанской власти. Последствия реформы по всему пространству империи и политические кризисы Сирии, о которых остается нам еще говорить, совершенно оправдывают воззрение наше. Мы не боимся упрека в пессимизме, по крайней мере со стороны тех наблюдателей, которые умеют ценить правительственные реформы не по фразам, не по теориям и обещаниям, провозглашаемым во всеуслышание подданных и внешнего мира, но по существующим средствам, по сокровенным пружинам правительственной деятельности, по преобладающим интересам, по настроению общества, по местным элементам и обстоятельствам, по практической стороне дела, не по театральной его обстановке.
Замечания эти нисколько не клонятся к тому, чтобы безусловно осудить направление, принятое реформой 1839 г. Направление это крайне предосудительно для династических интересов Османского царства. Нет сомнения в том, что оно благоприятствует успехам сокрушительного начала, давно уже обнаруженного. Оно осудило бессилию самодержавную власть султанов, которая могла бы возродить царство, следуя тому пути, какой был избран высоким умом и железной волей Махмуда. Но в отношении племен восточных, как ни горестна предстоящая им перспектива новых испытаний, быть может, то направление, которому следует реформа, поведет их к лучшей будущности.
Когда дело идет о Турции и о правительственных мерах этого государства, беспристрастие налагает на нас обязанность строго отличать государственный интерес от интересов общественных. В Турции нет народа в том смысле, как мы понимаем слово народ в отношении к государству. В Турции существуют племена, соприкованные в государство одной материальной силой. Посреди их племя, самое грубое, отсталое и ленивое, облечено правом владетельным. Четыре века систематического безотчетного насилия и кровавых оргий противу веры и народности побежденных племен не успели придать владетельному племени другого преимущества, кроме навыка внушать страх и освящения в глазах внешнего мира того права, которое было добыто саблей. Правительство пребыло исключительно турецким или, вернее сказать, мусульманским; а покоренные племена, сохранившие веру своих отцов, пребыли в состоянии рабства.
