Французы во главе с Наполеоном вторгаются в Акку. Литография Мота, XVIII в.
Джаззар звал к себе горцев ливанских с эмиром Беширом, но эмир медлил явиться, а отвечал, что в горах у него совершенное безначалие, — это отчасти было справедливо, — что интриги сыновей эмира Юсефа не давали ему отдыха, что народ не платил податей, а о походе и слышать не хотел. Бонапарт со своей стороны писал красноречивые грамоты к горцам и к эмиру, зазывая их к себе с обещанием освободить Сирию от ее тирана. Молодой полковник Себастиани
[148] поднес эмиру ружье в подарок от генерала и вел безуспешно с ним переговоры. Эмир не решался действовать. Он ждал, чем кончится осада Акки, чтобы потом предложить победителю свои услуги. В одном из своих писем Бонапарт упрекал эмира в том, что он медлил ответом. Письмо это было перехвачено Джаззаром и заставило его хвалить эмира за верность; но горцы не решались идти на помощь к осажденному. Между тем беглые из Египта мамлюки с толпой, наскоро набранной дамасским пашой, спускались по Антиливанской долине, чтобы атаковать осаждавших. Это был тот 20-тысячный корпус, если только можно назвать корпусом подобный сброд, который был разбит французами в равнине Эздрелонской, в виду Фавора, именем коего названа эта битва в поэтической реляции Бонапарта
[149].
Наполеон посещает чумной госпиталь в Яффе. Художник А. — Ж. Гро, 1804 г.
Эмир ливанский снабжал провизией турок, а в то же время доставлял французам в лагерь ливанское вино. Впрочем, нельзя поставить в вину эмиру Беширу его двуличие и нерешимость. Правда, его влияние упрочилось с того времени, как он, истребивши дом Абу Накидов, заключил тесный союз с Джумблатами в лице даровитого шейха Бешира, главы Джумблатова дома. Но дух партий, дух раздора, вражды семейной, измены и корысти успели уже в один век управления Шихабов бросить столь глубокие корни в утробу племен ливанских, что всякое политическое влияние на судьбы Сирии было ими утрачено. Их жизнь истощалась в кознях и междоусобиях. Политика пашей, благоприятствовавших этому направлению ливанских племен, оправдывалась опытом, осуждая на бездействие горские племена в такую минуту, когда от них зависела судьба Сирии. В самом деле, если бы племена ливанские, подобно мутуалиям, могли единодушно действовать в эпоху осады Акки в пользу французов, Бонапарт в несколько недель завладел бы всем краем до Халеба, и упорная защита Акки не имела бы решительного результата.
Религиозное чувство было совершенно непричастно тогдашним делам Сирии. Марониты, усердные католики, искони сочувствовали французам, но в эту эпоху духовенство маронитское и духовенство римское, поселенное на Ливане, успели заблаговременно изобразить Бонапартово войско самыми отвратительными красками и учили детей арабской грамоте по переводу составленных римскими миссионерами описаний французской революции. Притом же марониты хотя представляли несравненное большинство горского народонаселения, однако при феодальном образовании Ливана никакого политического значения еще не имели, состоя под управлением шейхов и эмиров — друзов или мусульман. Друзы ненавидели французов и готовились в случае взятия ими Акки отступить в гористый Хауран и в лабиринт Леджи
[150] к своим единоверцам.
Эмир Бешир хотя и верил еще в это время в Мухаммеда, однако он был готов заключить союз даже с поклонниками огня и с иезидами, поклонниками дьявола, чтобы только избавиться от Джаззара; но он хорошо постиг, что если бы только он объявил себя за французов, то сыновья эмира Юсефа тотчас подняли бы на него народ, и открылась бы на Ливане новая междоусобная война, которой первым результатом, при влиянии соседственных пашей Дамаска и Тараблюса, было бы свержение и казнь эмира.
Акка. Гравюра В. Г. Бартлетта. 1820-е гг.
По семидесятидневной бесполезной осаде Акки
[151] Бонапарт отступил в Египет, сопутствуемый чумой и завещавши Сирии только поэтическое воспоминание о своем чудесном появлении, об этих стройных рядах солдат, которые под звуки барабана шли чинно на бой, будто подвижные стены, защетинившиеся штыками; об этих живописных эволюциях военной тактики, еще не виданной в Азии или забытой со времен македонской фаланги и римских когорт, об этих живых замках, именуемых каре, неподвижно ожидавших бешеной атаки азиатских наездников в чистом поле под Аккой и в Галилее, о дисциплине солдат, непостижимой для азиата, привыкшего видеть в своих войсках толпу патентованных грабителей; а всего более о том, что съестные припасы, доставляемые жителями в лагерь, покупались на наличные деньги — дело, не слыханное в Азии.
И в самом деле, единственным плодом сирийского похода было впечатление, произведенное в этой стороне Востока преимуществами европейских войск перед азиатскими. Россия успела уже за Кавказом и за Дунаем убедить в этой истине своих соседей. Англичане подвизались в том же смысле на берегах Инда, а французы избрали своим поприщем Египет и Сирию, но ненадолго. Акка по своей защите прославилась в Европе крепостью неприступной, хотя в эту эпоху едва ли можно было назвать ее крепостью. Да и теперь, после колоссальных работ Абдаллах-паши и Ибрахима, она не выдержит правильной осады. Бонапарт не мог ею овладеть, во-первых, по неимению осадной артиллерии, а главное, потому что английский флот защищал ее с моря.
В Европе привыкли думать, что неудача Бонапарта пред Аккой спасла Турцию и всю Азию от западных завоевателей. Стали приписывать Бонапарту колоссальные проекты о преобразовании Востока, о каком-то походе в Индию по следам македонского героя, о проповедании новой религии между бедуинами. Мы не поверим, чтобы положительный ум Наполеона мог забавляться подобными мечтами
[152]. Давно прошли для Азии те времена, когда европейский гений 30 тысячами войска и тремя сражениями решал судьбу этого пространного материка. Народы азиатские таят сами в себе зародыш и гений своих грядущих судеб. Луч науки, истекший некогда с Востока на Запад и ныне отражаемый Западом на Восток, силен направить гражданское развитие обновляющегося Востока; но попытки меркантильных завоеваний, попытки внезапных политических переворотов при всем наружном блеске вряд ли благоприятны успеху науки и гражданственности, успеху медлительному, но прочному под знамениями мудрой Минервы, не буйного Марса.
