Европа с прискорбием прибегнет к войне, когда необходимость того потребует. Державы, заключившие Лондонский трактат, недоступны чувствам ненависти и мщения. Трактат основан на правосудии, на приличиях политических, на спокойствии в будущем; единственной его целью было упрочение Османской империи. Он предписывает Мухаммеду Али то самое, чего требуют собственные его выгоды, его честь; но вместе с тем, и всего прежде, он необходимо приноровлен к условиям общего европейского мира. Паша должен хорошо вникнуть в эту истину.
Итак, да покорится он закону необходимости, да примет с признательностью от рук своего молодого и великодушного государя и целой Европы славный дар — основание нового владетельного дома, под охранительной их эгидой.
Тем он передаст свое творение потомству, будет благословляем своими наследниками и внесет свое имя в скрижали истории.
Александрия, 7 (19) августа».
Таковы были внушения великих держав, но ни логические доводы, ни ясные политические соображения, основанные на опыте и на здравом смысле, не могли вразумить страстного старика. Он слепо возлагал свои упования на Францию, с часу на час ожидая известия о европейской войне. Когда французский кабинет спросил у него, как долго мог он устоять в Сирии противу союзников, паша отвечал, что он в состоянии продолжать войну по крайней мере пять лет. Было ли искренним это дерзновенное убеждение, или паша надеялся хвастливыми речами вернее вынудить содействие французского правительства? В таком случае, по крайней мере, он не был вправе обвинять потом Францию, он сам виновен в умышленном напыщении своих средств пред державой, искренне к нему расположенной. Между тем в обеспечение преданности эмира ливанского паша писал к нему, что Франция в самом непродолжительном времени высылает к нему 100 тыс. войска, 24 линейных корабля и 700 тыс. мешков (20 млн руб. серебром) для отражения союзников.
Докладом в Порту при первом известии о Лондонском трактате он горько жаловался, «что сделанные им предложения через Сами-бея были отвергнуты», — вспомним, что эти предложения были косвенны и условны, были только попыткой к переговорам и что никакой существенной уступки он не делал, — «что европейские державы посягали на независимость империи, что он, пребывая верным своему султану, денно и нощно молясь о сохранении его могущества, готов защищаться против врагов ислама; что он уповает на Аллаха, благословением коего двенадцать с лишком столетий охраняется мусульманский народ от всяких напастей, и иншалла будет и ныне спасен от злого умысла неверных».
Эти правоверные и верноподданнические возгласы вслух ислама были направлены единственно к тому, чтобы воспламенить в народе фанатизм, омрачить пятном ереси союз Порты с христианскими державами и стяжать народное сочувствие. В то же время французское посольство в Константинополе истощало меру угроз, чтобы отклонить турецкое правительство от ратификации трактата. Попирая священные основы народного права и дипломатические приличия, посольство стремилось к тому, чтобы возбудить негодование в народе и свергнуть министерство, которое предпочло выгоды империи прихотям Франции.
В ожидании прибытия союзных сил к сирийскому берегу и открытия военных действий проходили сроки, трактатом предоставленные Мухаммеду Али. В одной из своих конференций с Рифат-беем и с генеральными консулами паша суетливо рассчитывал, что у него 200 тыс. войска, что нужно вдвое более для поборения его, что союзные державы не могут послать на него столько сил, что он бросится вперед очертя голову, «как старый турок, исполненный веры в предопределение», поднимет Анатолию, курдов, Дагестан, черкесские племена, что войнам не будет конца и в Азии, и в Европе, и т. п.
Без сомнения, и подозревать нельзя, чтобы Мухаммед Али сам верил в эти бредни, но, решившись однажды отвергнуть предложения союзных держав в ожидании европейской войны, он умышленно играл роль удальца, чтобы, с одной стороны, бросить в недоумение представителей великих держав, а с другой — распространить молву, благоприятную своим видам. В содействии Франции он был уверен. Французское министерство не давало ему в это время положительного обещания открыть войну, но французы, окружавшие Мухаммеда Али, убеждали его, что Франция будет вовлечена в войну силой обстоятельств и настроением народного чувства, раздраженного журналами. При всем том старый паша не выдержал до конца своей героической роли: в конференции 17 (29) августа, пред исходом второго срока, он был встревожен известием о решительных действиях коммодора Непира пред Бейрутом и смиренно объявил, что он принимает предложение о потомственном обладании Египтом, предоставляя себе просить у своего государя как особенной милости управления Сирией. Ему отвечали, что всего прежде надлежало исполнить постановленное в трактате — сдать флот, очистить Сирию, а потом уже ходатайствовать о милости. Эта непреклонность бросила старого пашу в болезненное раздражение. «Не мучьте меня, оставьте меня», — кричал он генеральным консулам и не хотел слушать никаких советов, никаких представлений. В день исхода последнего срока нервы его были в таком расстройстве, что он слег и письменно объявил свой отказ, чтобы избегнуть новых объяснений.
С тем Рифат-бей возвратился в Константинополь, генеральные консулы были отозваны, и неприятельские действия открылись у сирийских берегов.
Глава 15
Открытие военных действий пред Бейрутом. — Вступление Ибрахима в горы. — Союзный лагерь в Джунии. — Коммодор Непир. — Народное чувство на Ливане. — Успехи союзников. — Занятие сирийского берега. — Дело бекфейское. — Отступление Ибрахима. — Вооружение горцев. — Падение эмира Бешира. — Ошибки союзников. — Взятие Акки. — Последовательное восстание сирийских племен. — Безначалие в Палестине. — Сосредоточение египетской армии в Дамаске. — Ее бедствия. — Выступление Ибрахима из Дамаска
Ввечеру 28 августа флаги, развевавшиеся над консульствами России, Австрии, Англии и Пруссии в Бейруте, были опущены. На другое утро до рассвета десантные войска сели на гребные суда, пароходы прибуксировали их сперва к мысу по южной стороне города. Как только египетские войска бросились к этому пункту, корабли открыли по ним [огонь] сво[их] батарей], а пароходы с десантом быстро понеслись на север, в бухту Джунию, у подошв Ливана, в 20 верстах от Бейрута, где была предусмотрена коммодором отличная позиция для высадки. Между тем часть кораблей вступила под паруса и заняла якорные места вдоль дороги, ведущей из Бейрута в Джунию, чтобы препятствовать движению войск к этому пункту. В один час приплыл туда десант, высадился с артиллерией под прикрытием пароходов и подоспевших вскоре затем кораблей, опрокинул стоявший тут пикет албанцев под начальством эмира Масуда, сына ливанского князя, и стал укрепляться на мысе, огибающем бухту, прежде чем Сулейман-паша, который наблюдал из Бейрута за ходом десанта, мог распознать движения неприятеля.
Во всяком случае не прежде, как на другой день, когда уже шанцы и батареи были уготовлены в союзном лагере, египетские войска могли бы идти к этому пункту не по взморью, под огнем кораблей, а по трудным внутренним ущельям Ливана. Но Сулейман-паше было поведено от Ибрахима отстоять до последней крайности Бейрут. Взятие этого города произвело бы в горах впечатление слишком предосудительное для египтян. Ибрахим, принявший уже главное начальство, устраивал еще запасные магазины в Баальбеке, затем перешел он с одной дивизией в город Захлу, у восточной подошвы Ливана, и оттуда медленно вступал сам в ущелья. Командуя 75-тысячной армией в Сирии, но принужденный раздроблять свои силы, занимать все пункты, где с часу на час мог вспыхнуть бунт, он шел будто ощупью в этот трудный поход и не успел своевременно явиться в Джунию, атаковать и опрокинуть в море горсть союзного войска, прежде чем укрепилось бы оно, прежде чем дух мятежа обуял бы горы. Нет сомнения в том, что, если бы он в течение первой недели повел лично быструю и сильную атаку, союзное войско было бы опрокинуто в море и успех Ибрахима продлил бы борьбу, которая по указанным уже нами обстоятельствам всего более зависела от впечатлений народных. Вместо того Ибрахим медлил, дал время союзникам укрепить свой лагерь, дал время туркам оправиться от морской болезни и стать твердой ногой на сирийской почве, которая семь лет сряду казалась им заколдованной под влиянием страшного Ибрахима.
