В связи с этим модно много говорить о матриархальной стадии цивилизации. Она, несомненно, сыграла полезную роль, и ее не следует обязательно увязывать с приниженным положением мужчины. На деле ее можно часто признать за свидетельство особенного, миграционного характера жизни мужчины, который не мог отказаться от привычки или потребности в бродяжничестве. При развитии неосознанного стремления к приобретению "места жительства и имени", если не для себя самого, то для своих отпрысков, это был самый надежный в примитивном обществе способ наследственной передачи "домов", земель и тотемов. Доктор Ливингстон обнаружил, что в племени баньяи доминирующими партнерами в браке являются жены, и дети брачной пары принадлежат к семье матери. Лишь после покупки жен (а это дело не простое), дети стали считаться собственностью отца и его рода. Подобное условие, возникшее на определенном этапе эволюции общества, и все, что оно подразумевало, сделалось обязательным для мужского государства, хотя и не обязательно распространялось на цариц, правивших над мужчинами даже воинственных народов. Существовало достаточное количество сильных правительниц женского пола. Мы можем воспользоваться примером, взятым из одной из упомянутых нами областей существования амазонок — Царицы Савской, самовластно правившей богатой и могущественной страной. О том, что традиционная приверженность к собственным властительницам долго сохранялась в этом краю, мы знаем не только из свидетельств, оставленных португальскими миссионерами в шестнадцатом столетии, но и по событиям прошлого века, зафиксированным нашей собственной Абиссинской Экспедицией в 1866 году. Было обнаружено, что страна Валло Галла, в которой располагается Магдала и на территории которой находилась Сава
[19], управляется двумя воинственными и соперничающими между собой царицами, у каждой из которых было много преданных сторонников мужского пола.
Существует глубокий смысл в том, что если греки относили свою победу над амазонками к самым достойным и почетным в истории подвигам собственного оружия, индийцы опасались только позорного поражения, не ища себе славы в возможном исходе своей войны с женщинами-воительницами. Тем не менее греческий идеал женственности был много ниже того, который обнаруживается в ранних индийских преданиях. Дело в том, что с точки зрения греков амазонки символизировали все, что представляло опасность для мужчины и государства, нечто страшное. Однако такое, с чем можно было сражаться и побеждать. В то время как индийцы видели в них всего лишь определенный этап развития общества, который надлежало преодолеть силой интеллекта, но не оружия. И пока грек сражался и хвастал своими успехами, индиец расправлялся с противоестественным государством силой религиозного убеждения и — вне сомнения — преследования. Различия в отношении к весьма досадному для обоих народов вопросу тем более удивительны, что великая эпическая поэма Востока не лишена многочисленных описаний кровавых сражений на военной и религиозной почве.
Обращаясь ко всей теме в целом, следует обратить свое внимание на то, что именно религиозному воздействию мы обязаны существованием многих, вероятно, наиболее удивительных преданий, относящихся к женщинам-воительницам и женским обществам. Факт этот обращает нас к одной из наиболее прискорбных сторон человеческого интеллекта. Чтобы обнаружить место происхождения греческих амазонок, мы вынуждены отправиться на мрачный Кавказ. Здесь был прикован к скале Прометей, похитивший небесный огонь и поставивший божественное знание на службу человечеству, здесь его мучил орел, служивший символом жречества, пока эта птица не была убита Гераклом. Сказание это представляет собой всего лишь символическую шифровку происходивших на деле событий. Ибо и здесь, как говорит Страбон, у албанцев находилось святилище, посвященное лунному богу, — храм, где приносимых в жертву мужчин убивали ударом копья, причем жрецы наблюдали за падением тела и истечением крови, основывая на них свои предсказания. После тело уносилось в определенное место, где все желающие могли принять собственное участие в жертвоприношении, тонча труп убитого козла отпущения и тем самым получая очищение. В расположенной к северо-востоку от этих мест на берегу Меотийского Болота Фанагории, продолжает Страбон свой рассказ, существовало святилище Афродиты Апатуры, или Разлучницы, которая, заручившись помощью Геракла, по одному завлекала собственных поклонников в пещеру, где крепкий сын Зевса и Алкмены убивал их.
Трудно не заметить здесь отлакированную греками местную традицию: как нам прекрасно известно, этот народ любил аллегоризировать факты и наделять варварских богов грецизированным обличьем. Разве не следует в данном случае называть Афродиту Астартой? Той самой Ашторст, которую люди называли "Царицей неба" и почитали самым отвратительным образом как богиню плодородия? И не Гераклом ли называли ее супруга, великого Ваала, подателя жизни и повелителя огня, наделенного громовой дубинкой? Повесть Страбона кажется аллегорическим описанием неких религиозных мистерий. Странный, но, тем не менее, превосходно понятный механизм человеческого сознания придавал поклонению богам только искупительный характер, связанный с идеей жертвоприношения, что часто приводило к весьма ужасным выводам.
Следует отметить, что в основе теории и практики жертвоприношения лежат две идеи: очистительного и искупительного приношений. На анимистической стадии развития верований дух наполнял буквально все. В дереве обитал бог дерева, в зерне — бог зерна. Так было со всем — с горами, лугами, озерами, ручьями и морем. Поэтому, когда человек срубал дерево, дробил и ел зерно, убивал в пищу себе быка, он совершал жертвоприношение богам, и должен был благодарить их, приносить оправдания и просить прощения. И плоть, напитанная дробленым зерном и мясом умерщвленного быка, в свой черед должна становиться ранимой и дробимой, откуда следует необходимость такой церемониальной жертвы как козел искупления. Далее, поскольку религия в известном смысле являлась чем-то чрезвычайным, понятным только царю-богу или богу-жрецу и всей царственно-жреческой касте с имеющими к ней отношение, то они должны были вмешаться, вознести личное жертвоприношение, а потом найти козла отпущения. И если сначала на алтаре закалывали божественного царя, тем самым обеспечивая процветание всему народу, впоследствии эта не слишком приятная честь была передана жрецу. Царь же оплакивал свои грехи и в муках раскаяния отправлял на смерть подданных, умиравших под священным кнутом или ножом, избиением своей плоти или пролитием крови, очищавших его от грехов.
До сих пор странный пример подобного переходного состояния можно видеть в Тибете; в Лхасе козла отпущения ежегодно выбирают среди представителей самой низшей касты; он именуется логон гъялпо, или "носителем неудач одного года". Несчастному предоставляется право как угодно бродить по городу, занимаясь всем, чем угодно, однако не расставаясь при этом с хвостом яка, которым он обмахивает головы людей, чтобы отогнать от них зло и переложить их грехи на собственную голову. Потом, под звон колоколов, его пинками и ударами изгоняют из города, после чего предоставляют некоторое время, чтобы он мог спастись. Однако бедолага к этому времени бывает сильно избит, и преследователи почти неизменно нагоняют его и убивают.
