– Раз мы согласны в том, что республика невозможна для поколения, пережившего ужасы 1793 года, раз мы считаем монархию единственной формой правления, то нам придется согласиться, что фамилия Бурбонов одна способна занять трон Франции, ибо мы не можем произвольно и искусственно создать условия, которые придали бы такую способность другой фамилии. Гений, игра революции могут возвысить на некоторое время человека, но подобный феномен исчезает быстро, как видим мы тому доказательство, и народы вновь возвращаются к порядкам, освященным веками и долгими национальными симпатиями. К тому же я глубоко убежден, что и в настоящую минуту большинство французов предпочитают восстановление древней законной династии всему остальному. Итак, республика – невозможна, регентство и Бернадот – не что иное, как интриги, одни лишь Бурбоны – принцип.
Так он все обставил, Талейран, в своей речи. Выделим в ней слова: «к порядкам, освященным веками», вернее даже не слова, а одно важное, знаменательное слово – «освященным». Снимем с него налет риторики и получим… некую сакральность, даже отчасти мистичность. Освященным, – значит, от Бога. А где Бог, там и жертва – кровь, а где кровь, там и искупление. Все-таки вспомнилось Талейрану… ведь он был священником, к нему обращались со словами «святой отец»… Хотя и не следует преувеличивать его мистических настроений: это тоже всего лишь тень, отзвук.
Талейран и в этой речи остается прежде всего политиком и дипломатом. Он все рассчитал, взвесил, учел выгоды и невыгоды: надо звать Бурбонов, Людовика XVIII. Для убедительности пригласил представителей сословий – аббата де Прадта, барона Луи и генераля Дессаля, и те в один голос: «Бурбоны! Только Бурбоны!» А тут еще демонстрации роялистов с белыми кокардами! И хотя Александр, республиканец в душе, не хотел восстанавливать эту династию (позднее он с горечью скажет, что Бубоны так ничего и не поняли и ничему не научились), ему пришлось уступить «принципу». Сенат послушно утвердил решение Талейрана, а вскоре и сам Наполеон в Фонтенбло отрекся от престола и отправился в ссылку на остров Эльбу.
Пчела исчезла с императорской мантии. Вновь расцвела белая лилия.
Глава восьмая Опера, Лувр, Академия
На следующий день, 1 апреля, Александр был в Опере.
Нежные апрельские сумерки уже окутывали город, закатный багрянец опускался за горизонт, гасли раскинувшиеся в небе облака, густела синева, но Париж не умолкал, взволнованный, потрясенный, взбудораженный последними событиями. На улицах было полно народу, всюду слышался возбужденный говор, чьи-то возгласы, смех. Горели огни казачьих бивуаков на Елисейских полях: казаки лежали кружком вокруг костров, привязав лошадей и прислонив ружья к деревьям. Старшие чины союзных войск гуляли по улицам, и мальчишки, угадав русских, клянчили у них милостыню, протягивая руку и горланя песенку:
Творец, храни царя России
И род его благослови,
Дабы и в будущем свершили
Деянья славные они!
Ну, как тут не бросить попрошайкам монету!
(Перевод, конечно, оставляет желать лучшего, но тем он и хорош: ближе к подлиннику.)
Офицеры шумно отмечали победу в ресторанах, произносили тосты, пили шампанское и хмелели счастливым хмелем, ведь Париж был заветной мечтой для всех и всем хотелось и быть с армией и просто быть в Париже. И, конечно же, многие спешили в театр, желая приобщиться, увидеть воочию, что же это такое знаменитая парижская сцена, услышать божественные голоса примадонн, насладиться игрой знаменитых актеров…
Собственно, театральная жизнь не затухала и во время боев за Париж, да и не только театральная: казалось, что город вообще не признает, не хочет знать военных действий, досадливо отмахивается от них, а знает лишь привычные увеселения и развлечения. На окраинах слышались выстрелы, доносилась оружейная канонада, а разряженная публика, как и прежде, гуляла по бульварам, сидела за столиками кафе и ресторанов, дамы примеривали шляпки в модных магазинах, а кавалеры посылали букеты своим возлюбленным. В том числе и актрисам, поскольку театр всегда был главным развлечением, а раз главным, то это уже не развлечение. Это – театр, и ничего серьезнее и быть не может: театр как наука страстей и школа жизни, венец гармонии и апофеоз искусства. Театр – это сам Аполлон в колеснице, сопровождаемый шествием муз, и Сатир, вызывающий смех своими гримасами и ужимками. Потому-то он так и влечет, этот театр, парижане завзятые театралы, и в ложах партера собирается высший свет, шелестят веера и лорнеты отыскивают хорошенькое личико, капризный локон и мушку.
При Наполеоне, как в эпоху Людовиков, и во времена победоносной коалиции, как при Наполеоне. Режимы меняются – театр остается…
Дирекция, извещенная о скором прибытии Александра, всполошилась, хотела дать «Триумф Траяна», чтобы этой аллегорией польстить императору и к его триумфу добавить что-то римское, но он сдержанно отказался от этой чести и просил не заменять спектакль, объявленный в афишах. Раз публика купила билеты на «Весталку», пусть будет «Весталка». Выйдя из кареты, Александр со свитой поднялись по широкой мраморной лестнице в королевскую ложу. Публика встретила русского императора овацией, как недавно встречала Наполеона, гулом голосов, волной прокатившимся по партеру, и восторженными возгласами; все вставали с мест, и ему пришлось долго раскланиваться, прежде чем грянула увертюра.
Он ведь и сам в Эрфурте сидел рядом с Наполеоном, глядя на сцену, пожимал ему руку и даже признавался на ухо в шаловливой симпатии к одной из актрис…
Вот и теперь зал блистал нарядами, украшениями, ослепляли великолепием обнаженные плечи красавиц, слегка укутанные в меха (все-таки начало апреля), и веера скрывали чарующие улыбки. Но при этом нельзя, просто невозможно было не заметить на многих (словно об этом специально позаботились) белые кокарды роялистов. Манифестация!
В антракте, когда упал занавес, актер Лаис вышел на авансцену, учтиво поклонился царю и пропел сочиненный им куплет на мотив песенки о Генрихе IV, усмирителе религиозной смуты:
Трижды славен Александр —
Август, рыцарь и герой!
Он, Агамемнон, Царь царей,
Ничего у нас не взял,
Свой закон не навязал —
Нам в короли Бурбонов дал!
(И вновь перевод хорош именно тем, что оставляет желать лучшего, как и подлинник.)
Все снова зааплодировали, и так горячо, что аплодисменты приобрели явный характер внушения: Александра благодарили за то, в чем он считал себя менее всего достойным благодарности. Он им дал Бурбонов! Нужно было для этого разрушать Бастилию, увозить корзинами с площади отсеченные гильотиной головы и воевать со всей Европой под предводительством неудержимого Бонапарта!..
Где еще побывал Александр в эти весенние, дымчатые, с голубыми провалами неба, дни 1814 года? Мы уже рассказывали, как он говел и причащался на Пасху, и это было, наверное, самым глубоким внутренним переживанием: душа изливалась, исповедовалась перед Богом. Площадь Людовиков внимала стройному православному пению. Но положение обязывало отдаваться внешним впечатлениям, вести светскую жизнь, принимать гостей, наносить визиты, немного флиртовать и посещать достопримечательности. Помимо Оперы он, конечно же, побывал в Лувре, где его с почтением водили по залам, показывали, рассказывали, давали пояснения, стараясь не утомить императора обилием сведений о мастерских и художниках. Лувр, сокровищница искусства, дворец муз, и прочее, прочее. Старинная утварь, венецианские зеркала, золото, фарфор, драгоценные камни в оправе. Залы, увешанные картинами: короли, битвы, сцены охоты, портреты красавиц, голландские натюрморты. Все это он осматривал, со вкусом оценивал, всем этим любовался, задерживая внимание то на одной, то на другой вещице.
