– Знаешь что, Андрюша?
– Знаю, Ром. Нам здесь делать абсолютно не хера.
– Вот это и есть телепатия.
За окошечком лимбажского почтамта листала журнал молоденькая девушка. На попытки Хузина познакомиться отреагировала короткой фразой: «У меня есть муж Марцис». Рома заметил, что для Риги имя это в людской среде редкое, но двух котов и одного сеттера по имени Марцис он знает. Девушка попросила зайти в кабинки и начала соединять с Ригой.
– Зоюшка, привет, олененок мой!
– Рома, не надо пошлости. Оленят, рыбок и прочую живность прибереги для юных потаскух.
– Зоя, давай не будем обострять. Тихий город, цветущие яблони, женщины заняты семьями и уборкой урожая.
– И в Лимбажи царит сухой закон, да?
– Нет, не царит. Но мы с Андреем отказались даже от пива.
В трубке раздался звонкий хохот.
– Зоя… Мне без тебя тоскливо. Я скучаю.
– Рома, стоит тебе ненадолго покинуть Ригу, как ты начинаешь скучать.
– Все от дурных мыслей. А вдруг я тебя больше никогда не увижу?
– Это не от дурных мыслей. Это от морального похмелья, Ром.
– Зоя. Я позвонил, чтобы просить прощения и мириться.
– Рома, какой же ты спекулянт… Не пей, Рома. Понедельник у вас будет тяжелее обычного.
В соседней кабинке Андрей вел беседу со Светой:
– Светочка, просто чудный город. Обязательно съездим сюда с дочей.
– Ты там не шалишь, Андрюша?
– Света, не шалю и не думаю. Яблок уже домой набрал. Сейчас вот с Ромой пойдем в музей местный сходим, а потом сядем за материал.
– Я уже тебя и сглазить боюсь, Андрюшенька.
Проведя языком по желтоватой треугольной каемке, Рома запечатал конверт. Оставив читающего Андрея в купе, отправился к Юле. Пока девушка сбивчиво благодарила за коробку конфет и букетик полевых цветов, Рома освобождал ее от форменной одежды. Его давней мечтой был половой акт с женщиной-милиционером, но с дамами при звании Хузин связываться боялся. Кричала Юля громко и безудержно. Иногда перемежала стоны «еще» грубыми словечками. В тот самый момент, когда Рома сбрасывал вторую порцию глюкозы, по вагону поплыли звуки аккордеона. Проверив, закрыта ли дверь, Хузин выговорил, тяжело дыша:
– Впервые в жизни в честь моего оргазма звучит столь торжественная музыка.
– Не бойся. Этот гармонист на недомогание утром сослался. А как все уехали, тут же пить начал. Он все равно ничего не соображает.
– Я даже знаю, кто это.
Тем временем Симодин перешел к пению:
Отцвели уж давно хризантемы в саду,
Но любовь все живет в моем сердце больном…
Нежно поцеловав Юлю, Рома вышел в коридор, вытаскивая из заднего кармана джинсов конверт с ангелочком…
Зайдя в купе, Антонина Ульяновна Жмакина с расслабляющим вздохом опустилась на полку и обратилась к своей соседке по купе:
– Встречают превосходно, Светочка. Чувствуется – хозяйство на подъеме.
– И не говори, Тонь. Умеючи подготовились. И наелись, и насмеялись вдоволь, – рука Светланы потянулась к столику. – Тонь, а тебе тут конвертик. И никак с любовным посланием. Глянь, амурчик какой.
Женщина с хохотом протянула конверт Жмакиной.
– Никак Симодин, идиот, глупость какую накропал, – с усмешкой произнесла Антонина Ульяновна, вскрывая прямоугольник.
По мере прочтения эпистолы лицо женщины становилось все пасмурнее. Дочитав до конца, Жмакина резко привстала и вышла из купе. Через минуту она энергично вышагивала по коридору в сторону тамбура. Следом за ней семенил Гвидо Шнапсте.
– Вы что себе позволяете, а?! – потрясая листиком перед лицом Гвидо, шипела Жмакина. – Вы что о себе возомнили, романтик хренов?
– Я ничего себе не позволяю. И ничего о себе не возомнил, – лепетал, заикаясь, испуганный Шнапсте.
– Мне, замужней женщине, члену партии, присылать такую пошлость?!
– Я вам ничего не присылал, товарищ Жмакина. И не думал даже ничего присылать.
– И писали эту гадость тоже не вы? – Жмакина вложила листик в руку Гвидо. – Читайте-читайте. Может, вспомните, как в алкогольном угаре писали вот это!
Гвидо прильнул к бумаге.
Милая Антонина! Долго собирался с мыслями, терзающими душу мою, и все же решил написать. Стоило мне первый раз увидеть Вас, как понял, что сердце мое надолго покой потеряет, и душа станет томиться в муке. Потому как никого прекрасней Вас, милая Антонина, мне встречать не доводилось. Глаза Ваши изумрудные, страстью наполненные, носик вздернутый, губки чувственные и влекущие. Так и вижу, как мы сливаемся в горячем поцелуе, а руки мои ласкают плоть Вашу роскошную. Скользят по талии, по бедрам крутым и упругим и снова взмывают ввысь, чтобы почувствовать пламя груди манящей. Старался заснуть, а видел глаза, пеленой затуманенные, и слышал стоны страсти. Чувствовал, как все крепче напрягается мой длинный и тяжелый таран, чтобы пронзить два лепестка, способных утолить влагой его жажду. А во сне Вы мне явились наездницей. Настоящей амазонкой, которая привыкла брать все. Видел я, как под Вами обнажается мой длинный, блестящий скакун, дарящий удовольствие. И снова эти стоны и крики блаженства. А он продолжает рваться в бой, поражая своими размерами и выносливостью. И раскаленные фонтаны цвета млечного пути бьют внутри волшебного грота. Антонина, люблю Вас и желаю. Хотя… Какие шансы у простого официанта быть удостоенным хотя бы капельки внимания со стороны такой женщины?
С любовью. Гвидо. Лимбажи. 14.35.
Покусывая губы, Шнапсте отер выступившие на лбу капельки пота. Глаза его бегали, руки дрожали. После небольшой паузы он еле слышно вымолвил:
– Это же маньяк какой-то писал, товарищ Жмакина.
– И похоже, что этот маньяк стоит передо мной. Маньяков годами ловят, а здесь вот сам сдался, можно сказать.
– Здесь все не мое… Почерк не мой. Писать я так никогда не умел. Какие струи, какие тараны?..
Антонина Ульяновна и подумать не могла, что в ее душе проснется жалость к этому человеку. Но вид Шнапсте никакого другого чувства не вызывал.
– Гвидо, а вы представляете, как это письмецо может переменить всю вашу жизнь?
– Догадываюсь, Антонина Ульяновна, догадываюсь… Только письмецо это не мое. Хоть убивайте меня, но не мое оно.
– Семья у вас есть?
– Конечно, – соврал Гвидо. – Жена, две дочки маленькие.
– Жена, две маленькие дочки и глава семьи, потерявший стыд. Идите, Гвидо. И не пейте, раз не умеете. Нарвались бы на другую, и неизвестно, чем бы все это для вас закончилось.
Рассыпаясь в благодарностях, Шнапсте покинул тамбур. Стрельнул у Юли сигарету и попросил ее выйти из вагона.
