Пока я лопаткой обрубил нижние ветки и сучки на деревьях на высоту своего роста – чтобы, если бежать куда-то нужно или ночью по нужде прогуляться, то не встретиться глазом с сучком, да еще на скорости. А дальше стал усиливать бруствер «ячейки» подобранными крупными камнями.
Возился-возился, а в голове все билась мысль: «Смогу ли я?» И еще: «Не струшу ли я?» И руки подрагивали – вытянешь руку и видишь это. И почки работали на зависть – я прямо ощущал, как у меня вся эта система работает. Такое бывало во времена, когда мне приходилось разное переживать, вроде пристального внимания правоохранителей к моей фирме, а мне делиться не хотелось. Но что там было – так, пара суток отсидки и задушевные разговоры на эту тему по несколько часов подряд и разные обещания, что коль не расскажешь начистоту, то будет много чего, вот, у нас все материалы есть, так что давай колись… Но все это детский лепет был, а здесь война. И столько всего может приключиться! Но в Брянске я мог и сдаться и на все согласиться, а здесь?
Стыдно трусить. И не спасает – в немецком плену куда страшнее все будет. Как говорил покойный генерал Денис Давыдов: «Стоило прятаться и хорониться!» – о тех, кто прятался от войны и все равно умер в норе, в которую забился. Это да, спасибо гусару прошлого века, только пальцы все равно дрожат и дрожат…
Но теперь, ходя в «отхожее место» часто и много, как и полагается волнующемуся перед первым боем, без глаза не останусь. Правда, можно и поскользнуться и упасть туда, куда только что сделал, а схватиться не за что – посрубал.
«Горе тому, кто заплатит, и горе тому, кто не заплатит». Но лучше быть с глазом, но с чем-то на сапоге, чем без глаза, но с чистым сапогом.
Под вечер нас румыны порадовали артналетом. Минут десять-пятнадцать.
Чем нас долбили – не знаю, но снаряды ложились либо на передних скатах Тетки, либо куда-то перелетали. Но дальше доблестные потомки Децебала схитрили. Только затих огонь орудий и миновало минут пять, как заработали румынские минометы – хотели нас подловить, когда выберемся и начнем поправлять маскировку и прочее. А я как раз вернулся в ячейку, потому что после налета можно было ждать атаки. Из укрытия моего ничего не видно, поэтому и надо было возвращаться. Обратно в свое укрытие я не побежал, а распластался в окопчике и тщетно пытался стать плоским как блин. Ух, я и натерпелся, ожидая, что вот-вот, и мина свалится прямо в ячейку. Мины вообще падают почти вертикально, потому веер осколков стрижет все вокруг, идя почти параллельно земле. Если в ячейку – привет обоим Андреям. Вот цепочка взрывов идет по склону вниз, все ближе ко мне, вот эти разрывы уже недалеко, вот еще ближе, совсем рядом, завоняло от него какой-то гадостью, не тротилом, а какой-то другой взрывчаткой, и отвратительно визжат надо мной осколки (ни разу ничего столь отвратительного не слышал)… Ну же, ну… и следующие разрывы идут уже ниже по склону, и назад не возвращаются. С души сваливается камень. Я уже не втискиваюсь в землю, а дышу свободно. Опять мне вспомнился один старый солдат, который говорил, что под огнем он так к земле притискивался, как ни к одной девке или бабе, прямо врасти в нее хотел. Тут я его понимаю, я б даже корнем древесным в гору врос. Ой, надо сбегать за склон, а то совсем…
Утречком румыны повторили понравившийся им трюк с внезапным повторным обстрелом. Отделенный предположил, что румыны хотят подловить нас в момент раздачи пищи. Дескать, подъедет кухня, мы выстроимся в очередь за едой, и вот тут нас и накроют, и даже дважды накроют. Дальше он добавил, где и на какой глубине находятся румынские надежды и сами румыны, но, коль пошла такая пошесть, то гуляющему без каски будет полагаться наряд вне очереди. Потому как к минным осколкам прилагаются и осколки камня, а стране нужды люди с не пробитыми головами. Забежав вперед, должен сказать, что в атаки мы ходили все равно в бескозырках. Лещенко на это закрывал глаза и гонял только за ненадетую каску в обороне.
Противогаз я переложил в вещмешок. А выкидывать поостерегся. Спрошу попозже у ребят и вполголоса, как здесь принято. Освобожденную сумку использовал как вместилище всего, что мне нужно. Все равно у меня гранатной сумки нет, а носить гранаты где-то надо. И в патронташ все патроны не вмещаются. Вот и полежат в противогазной-то.
Свисток боцманской дудки Лещенко. Один и длинный. Значит – «Внимание!», то есть румыны могут сейчас попереть вперед. Будет или нет еще артналет перед атакой? Какой прицел установить – у меня, как вчера отделенный сказал, установлен на шестьсот метров. Но ведь я стрелять буду сверху вниз, вдруг надо что-то изменить? Не отобьет ли мне плечо винтовкой при выстреле? СКС в свое время не отбивал, но несколько моих знакомых, стреляя из охотничьего карабина, ухитрились набить синяк на плече.
…Из воспоминаний меня вырвал Исидор. Он уронил на пол письмо от родных, которое читал, и попросил меня поднять. Самому никак не дотянуться.
…Первую атаку в тот день отбили огнем и гранатами, а когда ударил с фланга максим, то румыны очень быстро откатились назад. Попал ли я в кого-то из оставшихся в долинке румын? Да кто ж его знает, может, одновременно в этого румына еще трое целились и попал не я. Вот синяка на плече не было – это точно, специально проверил. Вместо синяка был получасовой огонь артиллерии, при котором румыны почти что попали в мою ячейку. Еще метра полтора, и я бы либо помер, либо сказал им спасибо за расширение и углубление. Это в зависимости от того, был бы я в ячейке или нет. Так что спасибо румынским пушкарям не досталось, только ругань за гарь и вонь взрывчатки, что шла из воронки. Аж чуть не стошнило от этого запаха.
Дальше была вторая атака, которую у меня есть шанс запомнить не менее ярко, чем Валю, но хорошенького понемножку. Пойду-ка я посижу на посту и поболтаю с сестричками. А, сегодня дежурит Нина Митрофановна, она раза в два старше, чем Андрей, а меня – ну, может, тоже старше. Куда деваться бедному замковому, которому хочется поглядеть на молоденьких женщин, а ему судьба преподносит совсем не то? Ладно, поболтаю с Митрофановной, если она в духе, про то, какие в ее молодости были сестры милосердия…
Результат «поболтать» был обескураживающий. Я-то в нем не виноват был, но с моей подачи Митрофановна расстроилась и расплакалась. Так что у меня на душе стало тяжко, что довел женщину своими расспросами.
Жил-был в девятнадцатом году в Екатеринодаре в госпитале молодой лекарь Иван Николаевич, в которого влюбилась сестра милосердия Нина, которую тогда редко кто по отчеству звал. Чувства у молодых людей были взаимными, поэтому они планировали пожениться, а пока дали друг другу обет, что других людей у них в мужьях и женах не будет. Поэтому, если с кем из них что-то случится до свадьбы, то второй уйдет в монастырь. Так они пообещали друг другу и продолжили выхаживать раненых и больных. Тех и других было полно. Белые войска катились к югу, тиф свирепствовал, а на Кубань накатывались волны беженцев с Дона, и с ними новые волны тифа. Тифом болели не только тысячи рядовых, но и такие генералы, как Мама́нтов и Улагай. И кладбища полнились. Иван Николаевич заразился от больного и заболел тифом. Нина Митрофановна тоже заболела.
