Наконец Макартур выпускает окаменевшего Гото Денго, театрально отступает на шаг и представляет его своим офицерам.
— Знакомьтесь, Гото Денго, — объявляет он. — Всем известно выражение «хороший японец — мертвый японец»? Так вот, этот молодой человек — пример обратного, а как мы знаем из математики, довольно одного обратного примера, чтобы опровергнуть теорему.
Офицеры хранят осторожное молчание.
— Полагаю, будет уместно, если мы отведем этого молодого человека в церковь святого Августина, что в Интрамуросе, для принятия таинства святого крещения.
Один из адъютантов, пригибаясь, как будто боится получить пулю между лопаток, делает шаг вперед.
— Сэр, мой долг напомнить вам, что Интрамурос все еще в руках неприятеля.
— Значит, пора его освободить! — говорит Макартур. — Шафто нас поведет. Шафто и эти замечательные филиппинские джентльмены. — Генерал любовно обнимает Гото Денго за плечи и вместе с ним направляется к ближайшим воротам. — Вот что, молодой человек. Когда я перенесу свою ставку в Токио, а это, с Божьей помощью, произойдет в течение года, извольте в первый же день явиться ко мне с утра пораньше!
— Да, сэр! — отвечает Гото Денго. Учитывая сложившуюся обстановку, от него трудно ждать чего-то другого.
Шафто набирает в грудь воздуха, запрокидывает лицо и смотрит в дымное небо. «Господи, обычно я склоняю голову, обращаясь к Тебе, но думаю, сейчас нам самое время побеседовать лицом к лицу. Ты все видишь и все знаешь, поэтому ситуацию объяснять не буду. Я хотел бы подать Тебе прошение. Знаю, сейчас Ты завален просьбами одиноких солдат по всему этому сраному городу, но поскольку речь о чертовой куче женщин и детей, и о генерале Макартуре, может, Ты рассмотришь мою вне очереди. Ты знаешь, что я хочу. Сделай это».
Он одалживает у партизана маленький, на двадцать четыре выстрела, магазин к «томми», и они отправляются к Интрамуросу. Ворота наверняка охраняют; чем пробиваться в них, Шафто и партизаны взбегают по наклонной стене под уничтоженной огневой точкой. Пулемет разворачивают в Интрамурос и ставят к нему раненого партизана.
Когда Шафто впервые смотрит на город, то чуть не падает со стены. Интрамуроса нет. Практически все здания сровнялись с землей. Манильский собор и церковь святого Августина еще стоят, зияя провалами. Несколько старых испанских домов сохранились как быстрые наброски себя прежних, без крыш, флигелей и стен. Но большая часть кварталов превратилась в груды камней и битой красной черепицы. Повсюду мертвые тела, как семена во свежевспаханных бороздах. Артиллерия почти смолкла — разрушать больше нечего, однако из каждого квартала слышны автоматные и пулеметные очереди.
Шафто думает, что придется брать штурмом ворота, но не успевает составить план, как Макартур вместе с адъютантами взбирается на стену. Похоже, генерал тоже первый раз смотрит на Интрамурос; он потрясен и временно онемел — некоторое время стоит, открыв рот. Японцы из развалин открывают по нему огонь; с ними быстро справляется развернутый пулемет.
До церкви святого Августина добираются несколько часов. Кучка нипов забаррикадировалась вместе со всеми голодными младенцами и разобиженными двухлетками Манилы, во всяком случае, если судить по звукам. Церковь составляет лишь часть большого монастырского комплекса. Многие здания разрушены артиллерийским огнем. Сокровища, которые монахи копили последние пять сотен лет, вывалены на улицу. Разметанные повсюду, как шрапнель, вперемешку с телами заколотых филиппинских парней, валяются огромные масляные полотна со сценами бичевания Христа, фантастические деревянные фигуры римских воинов, вбивающих гвозди в его руки и ноги, мраморные статуи Марии, держащей на коленях мертвого Спасителя, шпалеры с изображением столба, занесенной девятихвостой плетки, крови, бегущей из сотен параллельных ран на спине Христа.
Нипы в церкви защищают главные двери с самоубийственным упорством, которое уже несколько заколебало Шафто, но, спасибо артиллерии, в церковь теперь можно войти с любой стороны. Рота американских пехотинцев еще штурмует главные двери, а Бобби Шафто, партизаны, Гото Денго, генерал и его адъютанты стоят на коленях в боковом приделе, бывшем когда-то частью монастыря. Падре произносит несколько сильно урезанных благодарственных молитв и крестит Гото Денго водой из купели. Шафто выступает в роли счастливого отца, генерал армии Дуглас Макартур — крестный. После Шафто помнит из всей церемонии только одну строчку.
— Отрицаешься ли сатаны, и всех дел его, и всего служения его, и всей гордыни его? — говорит падре.
— Отрицаюсь! — необычайно веско произносит Макартур, Бобби Шафто бормочет: «Да, бля», Гото Денго кивает, намокает, становится христианином.
Бобби Шафто говорит, что ему надо отлучиться, и углубляется на монастырскую территорию. Она большая и бестолковая, как алжирская касба, сумрачная и пыльная внутри. Здесь тоже повсюду изображения Страстей; они выполнены художниками, воочию видевшими, как наказывают плетью, и без всяких проповедей знавшими, что такое дела и гордыня сатаны. Бобби проходит вверх и вниз по старой лестнице, в память о ночи, когда его привела сюда Глория.
Дальше двор с фонтаном посредине, окруженный длинной крытой галереей, по которой испанские монахи прогуливались, глядя на цветы и слушая птичек. Сейчас здесь поют лишь пули. Однако филиппинские дети носятся по галерее, а их матери, тетки, бабушки во дворе достают воду из фонтана и варят рис на кострах из разломанных стульев.
Сероглазый двухлетний малыш с самодельной дубинкой бегает по галерее за ребятами постарше. У него пегие волосы, одни прядки, как у Бобби, другие, как у Глории, и Глория почти фосфорически просвечивает в лице. У мальчика та же костная структура, какую он видел на песчаной косе несколько дней назад, только одетая пухлой розовой плотью. Плоть эта украшена многочисленными синяками и ссадинами, без сомнения, заработанными в честном бою. Бобби садится на корточки и смотрит маленькому Шафто в глаза, не зная, как начать, чтобы объяснить все. Однако мальчик говорит: «Бобби Шафто, у тебя бо-бо», бросает палку и подходит, чтобы рассмотреть рану у Бобби на руке. Маленькие дети не здороваются, они просто начинают с тобой говорить, и Бобби думает, что это неплохой выход из затруднительной ситуации. Альтамира наверняка с первого дня говорили Дугласу М. Шафто, что однажды Бобби Шафто со славой вернется из-за моря. То, что это случилось, так же буднично и так же дивно, как ежедневный восход солнца.
— Вижу, ты и твои умеете проявить смекалку, хорошо, — говорит Бобби Шафто сыну и тут же понимает, что для ребенка эти слова ничего не значат. Нужно сказать что-то, что останется навсегда, и потребность эта сильнее, чем когда-либо была тяга к морфию или к женщине.
Он берет малыша на руки и несет по монастырю, через полуразрушенные коридоры и груды камней, мимо мертвых японских парней к большой лестнице, показывает исполинские гранитные плиты и рассказывает, как их клали одна на другую, год за годом, по мере того как из Акапулько приходили серебряные галеоны. Дуг М. Шафто играл в кубики и сразу схватывает основную мысль. Отец несколько раз проносит сына по лестнице. Они стоят внизу и смотрят вверх. Аналогия с кубиками запала глубоко. Без всякой подсказки Дуг М. Шафто поднимает руки над головой и говорит: «Большая-большая»; звук эхом прокатывается по лестнице. Бобби хочет объяснить, что так это делается: кладешь одно на другое, раз за разом, снова и снова — иногда галеон тонет в бурю, и ты остаешься без плиты, но не отступаешь, и в конце концов получается что-то большое-большое.
