Что-то липкое касается лба — гример опять полез его мазать. Шафто снова в кошмаре, внутри которого развивается кошмар с ящерицей.
— Я рассказывал вам про ящерицу? — спрашивает он.
— Несколько раз. Все, еще минутку. — Рейган зажимает в пальцах новую карточку, торопясь переключиться на что-нибудь менее эмоциональное. — Что вы с товарищами делаете по вечерам, когда закончены дневные бои?
— Сгребаем убитых нипов бульдозером и поджигаем, — говорит Шафто. — Потом берем по бутылю и идем на берег смотреть, как торпедируют наших.
Рейган морщится.
— Стоп! — говорит он тихо, но властно. Стрекот умолкает.
— Ну, как я был? — спрашивает Шафто, пока ему стирают с лица «Мейбеллин» и операторы пакуют оборудование. Юпитеры выключены, в окно льется серый калифорнийский свет. Вся сцена выглядит почти реально, будто это вовсе и не кошмар.
— Отлично, — говорит Рейган, не глядя ему в глаза. — Очень поднимает дух. — Он закуривает. — Можете спать дальше.
— Ха! — говорит Шафто. — Я спал все это время. Разве нет?
После госпиталя ему значительно лучше. Он получает двухнедельный отпуск, идет прямиком на вокзал и садится на первый поезд до Чикаго. Другие пассажиры узнают его по снимкам в газетах, угощают выпивкой, фотографируются с ним на память. Он часами смотрит в окно, за которым бежит Америка, и видит, как все красиво и чисто. Может быть, есть дикие места, и чащи, даже медведи гризли и пумы, но все упорядоченно, правила (не приставать к медвежатам, с вечера вешать съестные припасы на ветку) известны и напечатаны в справочнике бойскаута. На островах в Тихом океане слишком много всего живого, все оно постоянно жрет или пожирается другими, и как только ты там оказываешься, ты включаешься в процесс. Просто сидеть в поезде пару дней, в чистых белых носках, когда тебя не едят заживо — здорово прочищает голову. От силы раз — ну, может быть, два или три — ему по-настоящему надо запереться в туалете и вколоть себе морфий.
Однако стоит закрыть глаза, и он снова огибает последний мыс, плеща навстречу приливу. Волны сбивают людей с ног, бросают на скалы.
Наконец они огибают мыс и видят бухточку: крохотную выемку побережья, зажатую между скалами. Впереди сотня ярдов приливной полосы, за ней — обрыв. Надо преодолеть эту сотню ярдов, иначе унесет в море приливом…
Шафто — теннессийские горцы и, помимо всего прочего, рудокопы. Примерно в то время, когда Нимрод Шафто осел на Филиппинах, два его брата подались в Висконсин на свинцовые рудники. Один из них — дедушка Бобби — стал горным мастером. Иногда хозяин приглашал его в Окономовок, в свой летний домик на озере. Они отправлялись на лодке ловить щук. Часто к ним присоединялись соседи — владельцы банков и пивоварен. Так Шафто перебрались в Окономовок, бросили горное дело и стали егерями: водили богатых людей на охоту и на рыбалку. Семья тщательно сохраняла теннессийский выговор и некоторые другие традиции, к которым относилась и военная служба. Одна из сестер и два младших братишки Шафто по-прежнему жили с родителями, два старших брата служили в армии. Бобби не первый в семье получил Серебряную Звезду. Правда, Военно-Морского Креста до него еще никто не получал.
Бобби выступает перед окономовокскими бойскаутами. В качестве героя идет впереди городского парада. В остальное время практически не выходит из дома, разве что во двор, поиграть с братишками в мяч. Помогает отцу починить прогнивший причал. Все время таскаются старшеклассники. Скоро Бобби усваивает то, что давно знают отец, дед и дедовы братья: не надо рассказывать подробности. Никому не интересно слушать, как ты штыком выковыривал из ноги коренные зубы приятеля. Все эти подростки кажутся ему придурками. Единственный, кто его не раздражает, — прадедушка Шафто, девяносточетырехлетний, в абсолютно здравом уме. Он был под Питтсбургом, когда Бернсайд зарытой взрывчаткой пробил огромную брешь в рядах конфедератов и бросил своих людей в воронку, где их всех перебили. Он никогда про это не рассказывает, как Шафто — про ящерицу.
Вскоре отпуск заканчивается, ему устраивают торжественные проводы на вокзале. Он обнимает мать, обнимает сестренку, жмет руку отцу и братьям, снова обнимает мать и уезжает.
Бобби Шафто ничего не знает о своем будущем. Только то, что его произвели в сержанты, вывели из состава прежней части (невелика потеря, потому что из взвода он один остался в живых) и перевели в какое-то новоявленное подразделение в Вашингтоне, округ Колумбия.
Округ Колумбия — оживленное место, но, насколько Бобби Шафто известно, бои там не идут, так что отправили его не на фронт. Что ж, он свое отвоевал, норму убитых нипов перевыполнил, заслужил награды, получил ранения. Поскольку административного опыта у него нет, ему скорее всего поручат разъезжать по стране в качестве героя, поднимать дух и убеждать молодых людей записываться в Корпус.
Он прибывает, согласно приказу, в Казармы МПФ. Это старейшая база Корпуса, квартал на полпути от Капитолия к военно-морским складам. На зеленом прямоугольнике марширует оркестр, инструкторы проводят строевую подготовку. Шафто почти готов увидеть рядом цистерны со стратегическим запасом армейского глянца.
В кабинете два морских пехотинца: майор, его новый, номинальный командир и полковник, который выглядит и ведет себя так, будто тут родился. Опупеть можно, что два таких персонажа здесь, чтобы побеседовать с простым сержантом. Наверное, все дело в Военно-Морском Кресте. Хотя у них свои Военно-Морские Кресты — по два, по три на брата.
Майор представляет полковника в выражениях, которые ничего не проясняют. Полковник по большей части молчит — он здесь, чтобы наблюдать. Майор некоторое время теребит какие-то машинописные документы.
— Здесь говорится, что вы — гун-хо.
— Сэр! Так точно, сэр!
— И что бы это значило?
— Сэр, это китайское слово! Там есть один коммунист, Мао, у него армия. Мы с ними дрались, и не раз, сэр! Гун-хо — их боевой клич, значит «все вместе» или вроде того, сэр, и когда им вмазали, сэр, мы украли их боевой клич, сэр!
— Значит ли это, что вы обазиатились, как другие китайские морские пехотинцы, Шафто?
— Сэр! Напротив, сэр, как, думаю, видно из моего личного дела, сэр!
— Вы правда так думаете? — с сомнением говорит майор. — У нас тут рапорт о телеинтервью, которое вы дали одному солдату
[18], лейтенанту Рейгану.
— Сэр! Морпех извиняется за возмутительное поведение во время интервью, сэр! Морпех подвел себя и своих товарищей, сэр!
— Вы не хотите представить оправдания? Вы были ранены. Контужены. Накачаны морфием. Страдали от малярии.
— Сэр! Это не оправдание, сэр!
Майор и полковник обмениваются одобрительными кивками.
Все эти «сэр, есть, сэр», которые покажутся собачьей чушью любому мало-мальски вменяемому штатскому, исполнены для Шафто и офицеров глубокого и внятного смысла. Как у многих, у Шафто поначалу были нелады с субординацией. Конечно, он вырос в семье потомственных военных и многое впитал с детства, но в жизни это оказалось куда труднее. Теперь, пройдя все стадии воинского существования, кроме завершающих (насильственная смерть, трибунал, увольнение в запас), он понимает культуру в ее сути: как систему этикета, которая позволяет группе людей жить бок о бок многие годы, переправляться на край света и выполнять буквально черт-те какие задания, не прикончив друг друга в процессе и не рехнувшись окончательно. Крайняя формальность, с которой он обращается к офицерам, несет в себе важный подтекст: ваша забота, сэр, решить, что от меня требуется, моя забота, сэр, это исполнить. Все эти мои «гун-хо» означают, что, когда вы отдадите приказ, я не стану приставать к вам с вопросами, а вы, сэр, со своей стороны, не стойте над душой и не морочьте мне голову вонючей политикой, которой вы тут пробавляетесь. Такая готовность без колебаний выполнить приказ — тяжелейшее бремя ответственности для любого мало-мальски вменяемого офицера. Шафто не раз видел, как у зеленых лейтенантиков начинали гнуться коленки, когда видавший виды боец просто стоял перед ними и бодро отвечал: «Есть, сэр!»
