1
Я не помню, где и когда я впервые услышал о Шабтае Цви — еврее Османской империи родом из Измира (Смирны), известном в официальной истории еврейства как лжемессия. Он публично извратил, перевернул с ног на голову все концепции ортодоксального иудаизма и затем — в 1666 году — к ужасу всех, кто в него поверил, обратился в мусульманство. Он умер в изгнании на границе с Албанией через десять лет после перехода в Ислам.
Триста лет спустя я оказался в Иерусалиме, эмигрировав из России. Я думаю, мой инстинктивный интерес к современным версиям апокалиптических видений и мессианских ожиданий (я, лишенный российского гражданства, ждал четыре года свою жену Нину Петрову, оставшуюся за «железным занавесом» в Москве) лишь отчасти объяснял мое любопытство к судьбе этого вероотступника. Я помню вздрог от самой идеи: еврей обращается в мусульманство и вносит в свою версию суфийского ислама элементы иудаизма; значит, можно жить с двойственностью личного прошлого, уехав из России навсегда? В ту эпоху мое знакомство с историей Шабтая Цви (его называют в Турции Сабетай Севи или Саббатай Цеви, и отсюда еще одно название секты его последователей: саббатианцы или саббатеи) было, так сказать, шапочным и случайным: его имя возникало в интеллектуальной трепотне друзей-приятелей. Я поверил в его реальное существование, когда попал в греческий город Салоники.
Салоники считают центром саббатианства. Но для меня это был некий мифический город, откуда в шестидесятые годы на Советский Союз шла ретрансляция «Часа джаза» легендарного Уиллиса Коновера по «Голосу Америки», где музыкальная заставка «A» Train Дюка Эллингтона до сих пор звучит у меня в ушах мемуарной отметкой, связанной именно с этой радиостанцией, с глушилками и с мистической точкой земного шара под названием Салоники. Это был город, откуда манил нас к себе зарубежный голос. Голос загадочной Америки. И добился своего: не прошло и пятидесяти лет, и я прибыл в Салоники собственной персоной. Российские связи продолжают рифмовать сюжеты нашей западной жизни. Я попал в Салоники несколько незаконным образом, но не как «тать в ночи» (см. послание апостола Павла к Фессалоникийцам), а благодаря моей подруге Ире Вальдрон и ее московским друзьям-художникам. Они в перестроечные годы сблизились с гречанкой Марией Цанцаноглу. Мария — бывший атташе по культуре при греческом посольстве в Москве, специалист по Хармсу и русским абсурдистам, позже возглавила Государственный музей современного искусства в Салониках. Она стала и инициатором первой биеннале в этом городе саббатианства.
Удалось ей это, видимо, по двум причинам. Первая — в связи с импровизированным вернисажем на борту парохода. Эта концептуальная, так сказать, авантюра состоялась на борту грузового судна из России в перестроечную эпоху. Этот пароход, прибывший в Салоники с сухогрузом, как объяснил мне российский художник Никита Алексеев, стоял тут без дела на якоре чуть ли не целый год: власти наложили на него арест за неуплату портовых налогов и таможенных пошлин. В те перестроечные анархические годы заезжим москвичам пришло в голову превратить этот пустопорожний пароход в плавучий авангардный вернисаж. Российские концептуалисты раскрасили пароходную трубу, обили фанерой палубу, вставили тут и там рамы и стекло, и получилась первая биеннале.
На всех, кто прибывает в Салоники впервые, город производит впечатление не очень уютного, большого и шумного, несколько пыльного индустриального греческого порта. (В заброшенных портовых складах и расположились экспозиции биеннале.) Греция, которую я знал, это туристическая Греция обаятельных зеленых островов Ионии (там, где Итака и Парос), а не знойной желтизны отроги Эгейского моря. Салоники же — это второй по масштабам порт после Афин. Знакомая, но несколько стертая в памяти, как будто из полузабытого сна, огромная набережная с шоссе вдоль прибрежной полосы, с серебристыми эвкалиптами и пальмами, серый асфальт, голубое море, и белый пароход выглядывает из-за рифленых крыш припортовых складов. Там, у самой воды, эти складские помещения переделали в модные кафе с надстройками из хрома и стекла — главным образом для туристов, прибывших с визитом в выставочные залы биеннале. В годы после Второй мировой войны — в эпоху лицемерно демонстративной эгалитарности — город Салоники обрел мещанско-безликий крупноблочный фасад с бульварами и фонтанами, но выше по холму еще остались крупные особняки турецкой знати среди тенистых аллей и скверов. В закоулках, на площадках и в сквериках старой припортовой части города, обсаженных платанами и шелковицей, стоят столики обаятельных греческих ресторанчиков (греки были лучшими рестораторами при султанах), где я пил греческую ракию (анисовую водку), разводя ее, как это полагается, водой. Ракия, как и узо (как и турецкий арак или французский пастис), от воды белеет. От нее веяло зубным порошком, как в детстве, и этот запах смешивался с уличным бензином и с ароматом обугленного на ресторанных мангалах мяса и жареного октопуса, шипевшего под брызгами выжатого лимона.
Но за этой средиземноморской скукой, в ее псевдоэллинском варианте в припортовом районе, можно и сейчас обнаружить закулисную жизнь бывшей Османской империи: лабиринт улочек и старинный рынок гудят ночными барами и клубами сомнительной репутации — Салоники был городом легендарным по густому замесу проституции и криминала, разнообразного в своей этнической мультикультурной пестроте. Я попал с друзьями в один из таких подозрительных баров, где люди, уставшие от собственных слов, благодарны дикой оглушающей музыке. Танцевала одна пара. Тьма разрезалась мелькающими лезвиями света, как в киноэффектах замедленной съемки убийства. И в этом световом мелькании я понял, что у партнера отрезана по локоть рука. Его девице мешала узкая юбка, она подтянула ее до трусиков, и культя, попадавшая ей между ног, казалась огромным пенисом. В этой сцене был разнузданный, хулиганский эксгибиционизм. Я не понимал, чем эта танцующая пара — кроме порнографического курьеза — всех заинтриговала (я глядел на них добрых полчаса). Я думаю, дело вот в чем: в них не было страха выглядеть как-то не так со стороны, в чужих глазах.
Есть такие города — непрезентабельные, без архитектурных излишеств и с дешевыми барами, где оседает публика сомнительного свойства, среди которой я не выделяюсь странным чудаком. Может быть, потому, что в городской истории Салоник сыграли роль мои еврейские предки? Но мои предки (те, которые фигурируют в уцелевших семейных архивах) были из Белоруссии, в то время как евреи Салоник — сефарды — считали себя аристократами с испанским прошлым и считали ашкеназийцев из Восточной Европы плебсом. По прибытии я, как послушный турист, взялся изучать этот город, и в крупном книжном магазине тут же приобрел страшно увлекательную книгу Марка Мазовера об истории, топографии и мифологии Салоник
[1] — городе Александра Македонского (на набережной возведена, разумеется, древняя башня в его честь). Salonica. Salonicco, Selanik, Solun, Salonicha, Salonique, Salonika? Как только не называли античный город Фессалоники, чье древнегреческое название — это имя сводной сестры Александра Великого — Фессалоники: ее назвали так в честь его победы (греческое νίκη — ники) над Фессалонией. Все это я добросовестно выуживал из путеводителя. Но каждый, кто в отличие от меня получил хоть какое-то элементарное религиозное образование или просто знаком с Новым Заветом, тут же связал бы Салоники с еще одним вероотступником — апостолом Павлом, бывшим евреем Савлом.
