Можно лишь фантазировать о муках совестливого сознания евангельского Савла после того, как он стал Павлом. Джон Генри Ньюман (1801–1890) был английским теологом, властителем умов оксфордской элиты, всех тех, кто в благополучную Викторианскую эпоху поставил под сомнение постулаты англиканской церкви, то есть английский образ жизни. С тех пор как Альбион откололся от Ватикана, когда папа римский отказал Генриху VIII в праве на развод, Ватикан постепенно превращался в глазах англичан чуть ли не в резиденцию самого Сатаны. Католики, мол, это интриганы, манипулирующие чувством вины и больной совести, они — стяжатели и думают лишь о наживе, обжоры и греховодники в апостольских одеяниях. Образ — прямо из советских учебников по антирелигиозной пропаганде. Для британских патриотов-почвенников католики еще и участники пороховых и всяких других заговоров по свержению тех законных престолонаследников британской нации, кто отказался от католичества.
Королева Елизавета просто-напросто четвертовала на площади всякого, кто подозревался в связях с иезуитами, вроде, скажем, родственников поэта Джона Донна. Мы забываем, как покалечено было сознание поэта, когда он стал свидетелем публичной казни своего кузена — с вырыванием кишок и четвертованием. Джон Донн, недолго думая, перешел в англиканство, отчасти потому, что ему претила идея мученичества — он считал ее некой формой эскапизма, попыткой хитроумно уклониться от долгого и страдальческого пути Спасителя. Вся поэзия Донна — это попытка совместить несовместимое: любовь к близким — к своей католической семье — и собственное обращение в англиканство. Мы забываем, как дрожал по ночам Александр Поуп, когда его друзья, вовлеченные в католический заговор, бежали за границу. Забываем, какому остракизму в английском обществе был предан кардинал Ньюман — блестящий ум англиканской церкви, перешедший в католичество. Каждый по-своему справляется со своим предательством, отступничеством, если хотите — духовным перерождением. Тот же Джон Донн прославлял в своей поэзии эротику адюльтера как метафору перехода в другую религию, стал воспевать измену — и мужчине, и женщине, и родине, и богу во имя Бога с большой буквы — как творческое начало. Идея двойственности души и ее диалектических противоречий, отрыв от семейной традиции католичества и переход в англиканство были для него своего рода литературным приемом.
А вот Джон Генри Ньюман до конца жизни не уставал оправдываться перед прежними друзьями и соратниками. Ньюман начинал с реформаторских, точнее, антиреформаторских идей по освобождению английского христианства от теологически ошибочных концепций и вульгаризмов. Постепенно он пришел к выводу, что истинное, с его точки зрения, христианство ничем не отличается от римско-католической доктрины. А значит: или же англиканская церковь должна вернуться в лоно католицизма, или же сам Ньюман должен стать католиком. Англиканская церковь советам Ньюмана не последовала. Поэтому Ньюману ничего не оставалось, как перейти дорогу и из англиканского священника стать католическим, за что он в конце концов и удостоился титула кардинала. Англиканские священики обвинили его в предательском вероотступничестве. В сущности, небезызвестный нам Шигалев из «Бесов» Достоевского именно так и мыслил: начал с идеи абсолютной свободы, а закончил абсолютной тиранией, ни на секунду не поступившись ни логикой, ни совестью.
Книга-исповедь Ньюмана Apologia Pro Vita Sua стала настольной для всех тех, кто постепенно оказался в рядах врага не как сознательный предатель, а как человек, постепенно меняющий свои убеждения. Его обвиняли в том, что он, давно, мол, зная о своем католичестве, продолжал в должности англиканского священника смущать умы и совращать в римско-католическую веру свою паству. Он же утверждал, что до того, как он осознал свои взгляды как римско-католические, он считал, что просто-напросто принимает участие в реформации своей англиканской веры.
Он соглашается со своими противниками, что действительно на каком-то этапе он начал подозревать, что его теологические изыскания заводят его в стан католиков. Но он не был уверен в собственных окончательных выводах и поэтому не мог объявить во всеуслышание о своих тайных и явных догадках, которые были неясны еще ему самому. На каком-то этапе он не говорил всю правду, потому что не был уверен, в какой степени «полная» правда не окажется ложью. «Полной» правды просто не было. По своим взглядам он действительно уже был католиком, но свой католицизм он не считал римско-католическим, скорей — проангликанским, но антипротестантским. Да, действительно, ретроспективно, когда он уже стал католиком, он смог провести нити, связывающие его с католицизмом чуть ли ни с самого детства. Но вся эта картина закономерной логики религиозной трансформации возникла лишь постфактум. Короче говоря, человек, ставший другим, не может отвечать за того, кем он был и кем быть перестал, считая, однако, что при этом он бессознательно был католиком с рождения — как это бывает с гомосексуальными мальчиками, с детства ощущающими свое женское начало. Он отвергал, однако, обвинения в том, что он был якобы с самого начала «двойным агентом» Ватикана. Это был творческий момент раздвоенности, а не двурушничества.
Легенды об этой шизофренической расщепленности сознания вероотступника — заблуждение. Великие религии мира — пример инстинктивной целостности человеческого сознания. Даже традиционные религии — это конгломерат противоречивых доктрин, заимствованных из различных культов и мифов предыдущих эпох, несовместимых, казалось бы, друг с другом исторических или идеологических догматов. Того, кто верит в Святую Троицу, не следует, однако, автоматически подозревать в том, что у него шизофренически троится в глазах. Точно так же ортодоксальные евреи наших дней не испытывают особых духовных мучений, следуя принципу постоянного невозвращения, вечной нестабильности, поскольку их лозунг — ежегодная молитва «В будущем году — в Иерусалиме!», но при этом они остаются в диаспоре без всякого намерения вернуться в этот Иерусалим физически, буквально. Потому что у каждого из нас свое понимание Иерусалима и концепции возвращения.
Дети иммигрантов не задумываются о своей двуязычности. В том же смысле последователи Шабтая Цви, евреи-мусульмане, не испытывали никакого расщепления личности и ощущали себя вполне цельно, исповедуя ислам с примесью суфизма, не забывая при этом иудейской Каббалы, скрывая ту самую идеологическую ермолку под мусульманским тюрбаном. Их вера при всей ее сложности совершенно не мешала им быть сознательными гражданами Турции, активно участвовать в политике, финансах, науке и системе образования, работать ради благосостояния других и для самих себя. Исходя из собственных побуждений и веры. Вопрос о лояльности возникает лишь тогда, когда появляются люди, ставящие под сомнение твою лояльность по отношению именно к ним, когда тебя пытаются занести в определенную графу анкетных данных. Когда в Ирландии кто-нибудь объявлял себя атеистом, его тут же спрашивали: «А в какого Бога вы не верите — в католического или протестантского?»
Что же касается обвинений в двурушничестве, то следует сказать следующее: правда правде — рознь и не всегда тождественна истине. Если к тебе на улице подходит бандит и спрашивает: «Деньги есть?», а ты, формально говоря, поклялся себе говорить только правду и деньги у тебя в кармане, ты не должен, казалось бы, отрицать этого факта. Но вопрос в том, для кого эти деньги. Для бандита, задающего вопрос, эти деньги не предназначены. Поэтому если ты отвечаешь, что денег у тебя нет, когда они у тебя в кармане, это не значит, что ты соврал. Ты отвечаешь, что у тебя нет денег для него — для бандита. Для таких, как он, у тебя денег нет и не будет. И в этом твоя правда. Истинность твоего ответа зависит от того, кто задает вопрос. Это не значит, что эта ложь — во спасение. Бандит, выслушав отрицательный ответ, все равно залезет к тебе в карман и отберет твои деньги. Вопросы о двойной лояльности и двурушничестве обычно заканчиваются погромом.
