Мы живем в мире двойного гражданства, виртуальных компьютерных реальностей, где у людей несколько «личин» одновременно. В отличие от материальных объектов мы способны стать чуждыми собственной природе. Однако при всем плюрализме, полиамуризме и мультикультурализме люди в наше время все больше и больше замыкаются в себе, становятся все менее терпимы к пришельцам, посторонним, к тем, кто не принадлежит их роду и племени. Это ощущение племенного единства и гармонии поразительным образом ничем не нарушено, уникальное чувство клановой принадлежности ничуть не подорвано плюрализмом, царящим во внешнем мире.
Вживание в чужой быт, в чужую национальную или религиозную идею не проходит даром. В описаниях судеб каждого из легендарных вероотступников постоянно проскальзывают мотивы разочарования, тоски и одиночества. Естественно, все это зависит от интерпретации их слов и жестов. Мы слишком привязаны к рутине жизни, привычка — замена счастья, и когда не можешь найти очки, которые у тебя на носу, начинаешь впадать в истерику. Но факт остается фактом: выбитость из колеи привычного всегда ощущается болезненно. Кардинал Ньюман чувствовал себя неуютно в Риме, хотя Ватикан был для него Иерусалимом его религиозных чаяний и теологических устремлений. Кому нужен был этот английский интеллектуал с его теологическими ухищрениями по примирению английского трона с папским престолом? В родной же Англии Джон Ньюман стал чужим среди своих. Это — проблема промежуточности. От нас требуют полной определенности. От нас требуют окончательного выбора и ответов на анкетные вопросы. А он настаивал на своей промежуточности как принципе мышления. И возвел эту неопределенность в некую философию права на ошибку. Великий поэт Англии Джерард Мэнли Хопкинс, обращенный в католичество Ньюманом, вел меланхолическую жизнь чужака в католическом Дублине (он к тому же был непьющим, а главные разговоры в Дублине происходят в пабах).
Конечно, все зависит от темперамента. Наш соотечественник Владимир Печерин (1807–1885), над которым издевался в «Бесах» Достоевский, склонен был инстинктивно противоречить всем авторитетам. Остро ощущая любое проявление несправедливости и дискриминации, он в конце концов переругался со всеми — от анархистов до иезуитов — и разочаровался в христианстве. В Дублине этот русский эмигрант и монах ордена Редемптористов (Искупителей) провел последние годы своей жизни как капеллан больницы The Mater Misericordiae. Ученый-классицист, знаток Древней Греции и Рима, оставшийся в Европе вопреки настоятельным уговорам друзей и правительственных эмиссаров, Печерин перепробовал вроде бы все возможные роли в своей жизни. Но в его переменчивости была своя метода, свое постоянство. Мы знаем этот темперамент: сначала безумно увлекаться, а потом бездумно оплевывать. Его восторги после первой встречи с европейской цивилизацией продолжались до тех пор, пока хозяйка пансиона не намекнула ему: мол, если у тебя есть деньги, чтобы просиживать днями и ночами в кафе, изволь регулярно платить за квартиру. После этого вся европейская цивилизация была проклята как ничтожный мелкобуржуазный мир сантимников. Печерин подался в стан социалистов и анархистов. Пока один из анархистов не взял у него в долг последние деньги, присланные из России, и не исчез без следа, что привело Печерина, тут же разочаровавшегося в политике, в стан иезуитов. Но после нескольких месяцев изучения догматов в толковании этого ордена Печерин решил, что он окружен архилицемерами. Даже тот факт, что он в конце концов все-таки перешел в католичество, объясняется, видимо, его стремлением полностью порвать с российским (то есть православным) прошлым.
Его ужас перед возвращением в Россию почти советский. Когда его, по простоте душевной, навестил представитель российского консульства, Печерин обвинил этого добродушного чиновника в том, что тот — агент царской охранки. Печерин попал в Англию в качестве монаха, но тут же дал завлечь себя еще в одну интригу и скандал со своим собратом по ордену, в результате чего удалился в Ирландию. Как и следовало ожидать, он стал героем республиканцев, и не совсем случайно: в костер, где сжигались еретические брошюры, какой-то провокатор подбросил протестантскую Библию, что, естественно, было неправильно воспринято английскими (то есть антикатолическими) властями: Печерин (Father Pecherine) угодил в тюрьму, и про него даже распевались уличные куплеты. Видимо, при всей его строптивости, негативизме и доктринерской одержимости в нем жила инстинктивная внутренняя доброта. Его явно любили. Но конец его грустен: он разочаровался во всем — и в социализме, и в христианстве («этом бреде из Назарета»). Он продолжал регулярно писать письма своему единственному другу в России. «Отзовись, старый мой товарищ, кроме тебя, нет у меня никого на свете», — повторял он в письмах, не получая ответа. Старого друга-товарища давно не было в живых, а письма все шли.
Не слишком весело было и Гейне: последние восемь лет своей жизни в Париже он провел в лежачем положении из-за страшных болей в позвоночнике — я ощущаю с ним близость не только духовную, но и физическую (у меня с годами развился серьезный сколиоз из-за поврежденного в юности позвоночника), — как будто челночное блуждание между христианством и иудаизмом привело не только к душевной кривизне, но и отразилось на позвоночнике. Однако подобный печальный поворот в душевной жизни религиозного обращенца вовсе не обязателен. Джон Донн ушел из католицизма, потому что считал склонность к мученичеству — одной из самых греховных тенденций человеческой природы. Воспринимали католичество как чуть ли не интеллектуальную игру писатели Ивлин Во и Грэм Грин: их обращение в другую религию воспринималось как эксцентризм — вроде увлечения коммунизмом, бисексуальности или дружбы с евреями в тридцатые годы. Но в наши дни обращение в католичество бывшего премьер-министра Великобритании Тони Блэра ничуть не изменило ни его образа жизни, ни круг его знакомств. Челночная религиозность Боба Дилана разворачивалась у нас на глазах, но его игра в молчанку на публике вовсе не обязательно свидетельствует о несчастливой личной жизни нобелевского лауреата. В наше время, переходя в другую религию, ты не меняешь своего ежедневного быта. Но именно смена общинного быта и была в первую очередь следствием вероотступничества во времена Шабтая Цви.
Религия была прежде всего образом жизни, семейной привычкой, домашними обычаями. По религиозным обрядам можно было, очевидно, ностальгировать столь же остро, что и по родной земле. Шабтай Цви с его анархизмом и склонностью к беспорядочному общению проходил в фаворитах и фиктивных начальниках султана недолго: он стал захаживать в стамбульские синагоги, флиртовать с чужими женами евреев и петь в нетрезвом состоянии еврейские псалмы. В то время как Натан из Газы видел в его переходе в мусульманство некую каббалистическую жертву по спасению заблудших душ, роковой шаг к звездам через бездну, его враги из ортодоксальных раввинов в течение последующих лет продолжали сочинять доносы. Они утверждали, не без основания, что Шабтай Цви под своим новым мусульманским именем Азиз Мехмет Эффенди продолжает не только оскорблять иудейские законы, но и впадает в ересь (с исламской точки зрения) в своих речах, периодически посещая синагоги и распевая еврейские гимны. Для религиозных евреев этот раввин из Измира Османской империи, бисексуальный красавец каббалист, шизофреник с озарениями, возомнивший себя Мессией, был самой, пожалуй, скандальной фигурой в истории иудаизма — богохульником, лжепророком и вероотступником. Для его последователей Шабтай Цви — Спаситель, пророчествующий о конце света. В конце концов, чтобы устранить кривотолки и восстановить порядок среди нацменьшинств, Шабтай Цви был отправлен в пожизненную ссылку. По доносу всех тех же правоверных евреев его снова арестовали, и султан выслал его в крепость на границе с Албанией, где он и скончался через десять лет после обращения в ислам.
