Церемонии чаепития в Японии воссоздают дух даосского земного рая. Помещение для чайной церемонии, которое называется «обителью фантазии», – это хрупкое строение, которое сооружается, чтобы создать обстановку для поэтической интуиции. Называемое также «обителью пустоты», оно лишено украшений. Временно там располагается одиночная картина или композиция из цветов. Домик для чаепития называется «обителью несимметричного»: несимметричное предполагает движение; намеренно незаконченное оставляет вакуум, в который может погружаться воображение наблюдателя.
Гость подходит к чайному домику по садовой дорожке и должен склониться, чтобы пройти через низкий вход. Он почтительно кланяется картине или композиции из цветов, кипящему чайнику и занимает свое место на полу. Самый обычный предмет, обрамленный господствующей в чайной церемонии простотой, становится загадочным, а его безмолвие хранит тайну существования во времени. У каждого гостя есть возможность ощутить это. Каждый гость созерцает вселенную в миниатюре, начиная осознавать свое скрытое родство с бессмертными.
Ил. 36. Чайная церемония: Обитель Пустоты (фотография Джозефа Кэмпбелла). Япония, 1958 г.
Великие мастера чайных церемоний стремились создать подходящий момент для приобщения к божественному чуду; затем это ощущение переносилось из чайного домика в жилой дом, а затем принимало общенациональный масштаб.
[264] На протяжении длительного и мирного периода Токугавы (1603–1868), до прихода Коммодора Перри в 1854 г., весь уклад японской жизни строился на общезначимых ритуалах, и бытие до мельчайших деталей превращалось в сознательное выражение вечности, а сам ландшафт становился святилищем. И на Востоке, и во всем античном мире, и в доколумбовой Америке общество и природа являли разуму невыразимое. «Растения, камни, огонь, вода – все они живые. Они смотрят на нас и знают, что нам нужно. Они видят, когда у нас нет ничего, чтобы защитить себя, – говорил старый рассказчик из племени апачей, – именно тогда они открываются и говорят с нами».
[265] Именно это буддисты называют «проповедью неодушевленного».
Однажды аскет прилег отдохнуть у священного Ганга, положив ноги на священный «лингам» Шивы (скульптурная композиция, представляющая собой сочетание фаллоса и вульвы, символизирующее соединение Бога со своей Супругой). Проходивший мимо жрец заметил, что мужчина отдыхает в такой неподобающей позе, и отчитал его. «Как ты осмелился осквернить этот символ Бога, положив на него ноги?» – стал он отчитывать аскета. Тот ответил: Добрый господин, я сожалею об этом, но не могли бы вы взять мои ноги и положить туда, где нет такого священного лингама?» Жрец схватил аскета за лодыжки и повернул вправо, но когда он опустил их, из земли вырос фаллос, и ноги по-прежнему попирали его. Жрец снова подвинул их, и другой фаллос принял их. «Я понял!» – сказал посрамленный жрец, поклонился отдыхающему святому и отправился своей дорогой.
Ил. 37. Лингам-Йони (резьба по камню). Вьетнам, XIX в. н. э.
Третий удивительный эпизод из мифа о Бодхисаттве заключается в том, что первое чудо (а именно двуполая форма) символизирует второе (тождественность вечности и времени). Ибо на языке божественных образов мир времени является великим материнским лоном. Жизнь в нем, зачатая отцом, состоит из ее тьмы и его света.
[266] Мы были зачаты в матери и жили в ней отделенные от отца, но, покидая лоно времени в момент нашей смерти (которая является нашим рождением в вечность), мы попадаем в его руки. Мудрые понимают, даже пребывая в этом лоне, что они пришли от отца и вернутся к нему; в то время как очень мудрые знают, что он и она по существу есть одно.
В этом заключается смысл тех тибетских образов соединения Будды и Бодхисаттвы со своими собственными женскими аспектами, которые казались такими непристойными многим христианским критикам. Согласно одному из традиционных взглядов на подобные вспомогательные средства медитации, женские образы (тибетское: уит) следует рассматривать как время, а мужские (yab) – как вечность. Их единение дает начало миру, в котором все вещи являются одновременно преходящими и вечными, созданными по образу этого познавшего себя полумужского-полуженского воплощения Бога. Посвященный посредством медитации подходит к воспоминанию об этой Форме форм (yab-yum) внутри себя. Или же, с другой стороны, мужскую фигуру можно рассматривать как символизирующую инициирующий принцип и путь инициации; в этом случае женская представляет цель, к которой ведет инициация. Но этой целью является нирвана (вечность). Таким образом, обе фигуры, и мужская и женская, должны попеременно представляться и как время, и как бесконечность. То есть обе они суть одно и то же, каждая есть и то и другое, и двойственная форма (yab-yum) является лишь следствием иллюзии, которая сама по себе, однако, ничем не отличается от просветления.
Сравним с индуистской богиней Кали,
[267] которая изображается попирающей ногами распростертое тело бога Шивы, своего супруга. Меч смерти в ее руке символизирует духовную дисциплину. Истекающая кровью человеческая голова говорит верующему, что если он потеряет свою жизнь ради нее, то найдет ее. Жесты «не бойся» и «дарение благ» учат, что она защищает своих детей, что пары противоположностей вселенского катаклизма – отнюдь не то, чем кажутся, и что для человека, сосредоточившегося на вечности, преходящие «добро» и «зло» является лишь умозрительным построением – как и сама богиня; хотя кажется, что она попирает ногами бога, в действительности она есть его блаженное видение.
Богиня Острова Драгоценных Камней
[268] также представляет два аспекта бога: первый – это лицо, а второй аспект, с лицом, обращенным вверх, неразрывно слит с нею и является созидательным, радующимся миру аспектом; но второй – лицо, обращенное в сторону – является deus absconditus, божественной сущностью самой в себе и самой по себе, вне происходящего и вне перемены, пассивной, дремлющей, пустой, стоящей даже выше чуда таинства двуполости.
[269]
