— Ты, наверно, ничего не почувствуешь в этом? — неумело стараясь, спросила она.
— Чувствуют вот этим, — Башмаков показал на сердце, — а этим ощущают.
— А что ты сейчас ощущаешь?
— Я? Пока ничего, а вот тебе сейчас, наверное, будет больно…
— Если будет много крови, я приготовила салфетки.
— Просто молодец! Подожди-ка… Ляг вот так…
— Нет, в первый раз лучше на животе…
— Почему?
Методическая осведомленность девственницы начала немного раздражать первопроходца.
— Понимаешь, — разъяснила Вета, — в такой позе безболезненнее разрыв девственной плевы…
Башмаков ни с того ни с сего представил себе памятник героям Плевны, черную часовню на бульваре возле Маросейки. Бабушка Елизавета Павловна водила его туда гулять, и маленький Олег Трудович всегда норовил заглянуть в замочную скважину большой железной двери. Мальчишки уверяли, будто там навалены кости гренадеров. Но никаких костей он, естественно, не увидел…
— Ты о чем задумался?
— Я? О том, откуда ты все знаешь.
— Так написано.
— Ладно. Будем по написанному… Тебе удобно?
— Удобно.
— Больно?
— Пока нет.
— А так?
— Немного.
— А вот та-ак?!
— Больно! И хорошо…
Потом они лежали рядом. Вета курила. Башмаков тоже. Два раза затянулся: он чувствовал себя хирургом, успешно закончившим непростую операцию.
— А крови совсем немного, — с чуть уловимой досадой заметил он.
— Да, совсем мало… Я-то думала, кровь будет густая, как после убийства.
— Почему после убийства? — вздрогнул Башмаков.
— Не знаю. А кровь получилась какая-то розовая, словно арбузным соком накапали…
— Наверное, я плохой сокрушитель девственности?
— Ты замечательный сокрушитель! Я тебя люблю. — Она поцеловала его в щеку.
— Раньше ты мне этого не говорила.
— Что ж я — дурочка, что ли! Если бы я сказала, ты бы никогда этого не сделал. Никогда. Точно?
— Точно.
— А хочешь узнать, когда я в тебя влюбилась?
— Хочу.
— На одну треть я в тебя влюбилась…
— Погоди, а разве влюбляются по частям?
— Конечно! Ты не знал? Боже мой, седенький, — она погладила его по волосам, — а не знает таких простых вещей! На одну треть я влюбилась в тебя, когда ты вошел тогда, в первый раз…
— На одну?
— На одну. На вторую треть я влюбилась в тебя, когда твоя Дашка выскочила замуж.
— При чем тут Дашка?
— Понятия не имею. Но как только Тамара сказала, что твоя дочь выходит за какого-то офицера, я сразу почувствовала — еще на одну треть. Получилось две трети.
— А третья треть?
— Это когда ты нашел «банк Росси». Я подумала: а он у меня еще и талантливый!
— У тебя?
— У меня. Третья треть сразу и заполнилась.
— И ты решила, что именно я стану твоим первым мужчиной?
— Да. И я буду выполнять все твои желания. А ты — мои.
— А если первый мужчина хочет еще раз выполнить твои желания?
— Нет, что ты! — испугалась Вета. — В первый раз второй раз исключается. Все должно зажить — через три — пять дней, в зависимости от восстановительных способностей организма.
— Это ты тоже прочитала? И где же?
— Есть такая книжка — «Молодоженам под подушку».
— Ну как же!
— Ты знаешь?
— Конечно, у нас, сокрушителей девственности, это настольная книга. Но там в главе «Дефлорация» про три — пять дней ничего не написано. Зато там есть про «радостно-благодарное чувство отдачи любимому человеку». Ты чувствуешь радость отдачи?
— Конечно. — Она поцеловала его руку. — Но про три — пять дней написано в главе «Первая брачная ночь». Ты просто до нее не дошел.
— А в этой главе, случайно, не написано, что мужчина после первой брачной ночи, даже если это происходит днем, обычно очень хочет есть?
— Написано. Но только в главе «Секс и питание». У меня в печке пицца с креветками!
— Отлично. Встаем?
— Нет, погоди… Закогти меня!
— Что-о?
— Обними меня крепко-крепко, так, чтобы косточки хрустнули!
Сидя в метро, Башмаков приставлял к лицу пальцы и вдыхал Ветин женский, еще пока полузнакомый запах. От произошедшего у него осталось очень странное послечувствие. Словно бы он с помощью дурацкой инструкции, наподобие тех, что прилагаются к кухонным агрегатам («…поверните винт 12-6 до отказа, а потом вращайте его по часовой стрелке, пока не достигнете предусмотренного пунктом 8-г результата…»), так вот — словно бы он с помощью такой дурацкой инструкции пытался проникнуть и даже, кажется, немножко проник в самую жгучую и знобкую тайну жизни…
Когда он вошел в квартиру, с кухни донесся строгий Катин голос:
— Не раздевайся!
Башмаков вспотел раньше, чем успел подумать:
«Че-ерт! Не могла же она узнать… Откуда? Видела с цветами?»
— Тунеядыч, мусоропровод засорился. Вынеси ведро на улицу!
31
«Вообще-то странно, что Катя ничего не заметила! Странно…»
Эскейпер посмотрел на бочонок: пойманный «сомец» уже успокоился. То-то! Все три рыбки лежали на стеклянном дне, сблизившись усатыми рыльцами, точно заговорщики. Башмаков глянул на часы — скоро приедет «газель». И что делать? Вета исчезла. Дашка родила. Катя ничего еще не знает. Узнает — возьмет отгулы и полетит к Дашке. Конечно, правильнее всего было бы сейчас вылить сомиков назад в аквариум… (Ишь ты, зашевелились, телепаты чешуевые!) Рассовать вещи по местам. И отложить побег. Нет, не отменить вообще — это невозможно! — отложить, пока все разъяснится. А главное — поговорить с Катей. Сказать ей:
— Видишь ли, Катя, я встретил девушку…
— На щечке родинка, полумесяцем бровь?
— Я серьезно.
— И я серьезно. Ты хочешь, чтобы я, как в дурной молодости, на дверях распиналась? Этого не будет. Тапочкин, ты свободен, как Африка!
Эскейпер был уверен в том, что разговор с Катей будет именно таким. В их супружеских отношениях, особенно после его болезни, появилось нечто новое и непривычное. Это трудно объяснить… Раньше они напоминали Адама и Еву, которые, переругиваясь и перепихивая друг на друга вину за вылет из рая, искали на чуждой земле место для жизни, строили шалаш, радовались убогим плодам земным, потом в сладострастных стонах зачинали ребенка, растили его… И у каждого — и у Башмакова, и у Кати — непременно где-то в глубине теснилась мысленочка: а ведь с другой (с другим) строить шалаш, радоваться убогим плодам земным, зачинать в сладострастных стонах ребенка и растить его было бы, наверное, радостнее, острее, милее… Но вот в этом вечном сомнении прошли годы, полупрошла жизнь — и они стали похожи на стареющих Адама и Еву, приглядывающих местечко, где рыть себе последнюю, окончательную землянку.
