Ввалился Фома с несколькими латунными чарками в руках и небольшим бочонком под мышкой, перемазанным свежей землей. Раскрасневшееся лицо его дышало предвкушением попойки.
– Вот об этом сейчас и погутарим! – объявил он, услышав последнюю реплику Горя. – Но сперва – самое время для того, чтобы отметить встречу.
Выбив пробку, уметчик принялся разливать вино по чаркам:
– Аккурат из этой посуды атаман пил, когда в последний раз у меня останавливался. Он тогда, помнится, не в духе был. Грызли его, поди, сомнения…
Глядя на жидкость, льющуюся из бочонка и кажущуюся в темноте черной, Наум вспоминал атаманову кровь, стекающую с досок помоста на молочно-белый мрамор дворцового крыльца. Разбуженные разговором с Елезаром, жуткие образы поднялись из густого ила на дне его памяти, всплыли на поверхность, и теперь он не знал, как от них избавиться. Рев толпы, заполнившей площадь, строгие каменные лики серафимов, смотрящие с фасадов надвратных башен, черные росчерки ворон над ними. Топор палача, занесенный в серое бескрайнее небо, словно призывающий самого Господа в свидетели творимого правосудия – и короткий стук, с которым лезвие врезалось в плаху, разрубив плоть. И крики. Нескончаемые, до костей пробирающие крики – сквозь слезы, сквозь молитвы, сквозь стиснутые зубы.
Пошатнувшись, он тяжело оперся на стол, мотнул головой.
– Все хорошо, Жила? – встревожился Фома.
– Терпимо, – ответил Наум, облизал пересохшие губы. – Давайте уже начнем.
Сказано – сделано. Фома раздал чарки, поднял свою:
– За Безбожного Царя!
– За Безбожного Царя! – стройным хором отозвались остальные. Вино и вправду оказалось хорошим, крепким и терпким, со стойким травяным привкусом. Наум не спеша выпил чарку до дна, оглядел товарищей.
– Итак, все ли справились с поручением? – голос его чуть подрагивал, да и пальцы пришлось сжать в кулак, чтоб не тряслись. – Я свое выполнил. Вот атаманово знамя.
Он вынул из-за пазухи сверток, бережно перевязанный шелковой тесьмой. С третьей попытки справился с узлом, развернул полотнище на столе. Кое-где прожженное, в паре мест пробитое пулей, пахнущее землей и плесенью, это было то самое знамя, под которым бойцы Безбожного царства сражались за свою волю против хранимой Богом империи – красная фигура человека посреди черного поля небытия.
– За три дня до того, как нас повязали, – сказал Наум, – я по приказу атамана спрятал его в укромном месте. Закопал. Где именно, знали только мы двое. Сбежав с каторги, первым делом отправился туда и забрал. С тех пор вожу с собой. Больше ничего священного у меня нет.
Беляй осторожно коснулся ткани пальцами.
– Надо же, – проговорил он. – Думал, никогда его больше не увижу.
Горь вытер рукавом глаза, пожал Науму руку:
– Спасибо, Жила.
– Спасибо! – пробормотали остальные, склонив головы. Вид знамени, запрещенного и поруганного, подействовал на них странно – вместо воодушевления пришла тоска.
– У меня сталь атаманова, – сказал Фома, нарушив тягостное молчание. – Ножик его, которым он расплатился за пребывание в тот раз, в самый последний. Клянусь, я им не пользовался. Как тогда на полочку убрал, так и не доставал. Ну разве что иногда – полюбоваться да сыну похвастать.
Он бросил на середину расстеленного знамени короткий походный нож в кожаных ножнах. Науму хватило одного взгляда, чтобы узнать оружие. Он кивнул. Следом кивнули Горь и Беляй – все они не раз видели у вождя этот нож с замысловатым узором на костяной рукоятке.
– У меня, как было уже говорено, слово, – сказал Елезар, положив на стол свиток. Фома осторожно развернул его. Слова, начертанные неспешным, основательным почерком, складывались в аккуратные строчки. Внизу, рядом с восковой печатью, изображавшей все того же одинокого человека, стояла размашистая, похожая на детские каракули, подпись – Безбожный Царь, несмотря на все старания, не смог овладеть грамотой.
– Кажись, его значок, да? – пробормотал Беляй.
– Чорт знает, – хмыкнул Фома. – Вроде похож. А ну-ка, друг, раз ты ученый, прочти, что тут написано.
– Да я наизусть уж выучил, – сказал Елезар. – За столько-то лет! Это обращение к крестьянам с призывом переходить на сторону безбожников. «Сим именным указом жалуем всех, находившихся прежде в подданстве помещиков и имперской короны, волей и свободой от оброку, подушных и иных податей, а также рекрутских наборов. Владейте землями, лесными, сенокосными угодьями и плодами охоты вашей и рыбной ловли в полной мере. Ни помещика, ни Бога, ни…»
– Да откудова ж мы знаем, что там именно это написано? – перебил парня Горь. – Никто ж из нас подтвердить не сумеет. Может статься, брехня!
Елезар уставился на старика, скрипя зубами. Потом процедил:
– Ежели брехня, так я сейчас заберу бумагу и уйду. А ежели не уходить, то ты, дядька Горь, помолчи, а не то не посмотрю на седину твою, разобью к дьяволу рожу. На твой зов я откликнулся, по твоей просьбе самое дорогое, что у меня есть, принес, хоть и не доверяю горному колдовству. А потому и ты меня уважь.
Горь скривился, но смолчал. Беляй, убедившись, что перепалка не продолжится, бросил на стол крошечную ладанку на оборванном ремешке:
– Я привез волосы атамановы. Ефросинью Краснову, чай, помните?
Фома и Наум кивнули.
– Вот у нее забрал. Состригла на память у атамана локон и на груди все это время носила. Нынче на Севере живет, в горнозаводской деревушке – еле нашел. Отдавать не хотела, пришлось силой брать.
– Не пришиб? – спросил Наум.
– Что ты, Жила! И пальцем не докоснулся. Припугнул токмо.
– Эх и хороша была девка, – протянул Фома, разглядывая ладанку. – Но потому атаману и досталась, что хороша. Других-то мы себе разбирали.
Его толстые пальцы оборвали ниточку, стягивавшую горловину мешочка, и извлекли завиток волос, иссиня-черных, будто вороново крыло.
– Все верно, – с видом знатока сказал Беляй. – Носа не подточишь. Атаман чернявый был.
Волосы легли на середину знамени, рядом с ножом и свитком, а взгляды собравшихся обратились к Горю. Старик полез за пазуху:
– Я свою долю выполнил, как условлено. Вот земля атаманова. Из его родной станицы. – Достав кожаный кошель, он высыпал на сложенные в середине стола сокровища обыкновенный грунт, сухой, коричнево-серый. – Избу, в которой атаман родился, снесли по императорскому повеленью. На ее месте теперь пустырь. Ничего сложного не было в том, чтобы землицы накопать.
– А откуда ж нам знать? – оскалился Елезар Полынник, сложив руки на груди. – Может, ты тут неподалеку нарыл, а нам теперь брешешь? Как проверить?
– Ежели б я не хотел, чтоб дело успехом увенчалось, стал бы я его затевать? – сказал Горь. – Это я придумал атамана к жизни вернуть, я вас созвал. Что ж мне, самому себе на горло наступать?
