– Мы сможем включить Господа? – спросил Штопаный.
Карина, притаившаяся где-то в волосах девушки, потерявшей имя, прислушалась. Фраза показалась ей любопытной. Бухенвальд покачал головой.
– Не получится? – настаивал Штопаный. – Уверен?
Не дождавшись ответа, он ткнул окровавленным пальцем в магнитолу раз, другой, третий. Включил ее. Салон наполнили звуки модного хита – одного из тех, что ползают вверх-вниз по всяческим чартам месяцами, но не задерживаются в памяти ни на минуту.
– Ишь ты, – оскалился Штопаный. – Ну-ка нахер отсюда!
Ткнув в магнитолу еще пару раз, он сумел переключиться на следующую радиостанцию, сменив тем самым музыку на рекламу.
– Ни хрена себе! Она сразу другую волну нашла. Сама.
Бухенвальд кивнул.
– Безбожная тачка, – сказал Штопаный и захихикал, довольный собственной шуткой. – Безбожная, зуб даю!
Карина поняла, что продолжения не будет, и вновь замерла, наблюдая за девушкой в машине. Ее руки затекли, левая скула набухала пульсирующей болью, а в горле угнездилась тошнота. Девушка смотрела наружу, не пытаясь понять, куда они едут. Заводы сменились лесом, сплошным сосняком, и вскоре машина свернула с трассы на проселочную дорогу, где Бухенвальду пришлось сбавить скорость.
Реклама по радио давно закончилась, и теперь эксперты спорили о международной ситуации. Никто в салоне не слушал их. Никому не было дела до успехов страны на внешнеполитическом фронте. В свете фар из тьмы вырос покосившийся знак с названием населенного пункта, показавшимся странно знакомым, и несколько секунд спустя на обочинах появились дома. Заборы, калитки, двускатные крыши. Нигде ни огонька, ни намека на жизнь.
– Пустая деревня, – сказал Штопаный, повернувшись к девушке. – Их убила Яма.
Карина сразу поняла, о какой Яме идет речь, но никак этого не показала. Она должна молчать, должна прятаться. Если они увидят, что она еще здесь, то непременно снова захотят причинить ей боль. Пусть страдает девушка без имени. Если повезет, удастся дождаться подходящего момента, можно попробовать сбежать. Хотя – куда здесь бежать? В лес? На заброшенный завод? На дорогу, где за все время пути им не попалось ни одного встречного автомобиля? Отсюда не сбежишь. Девушке без имени не повезло. Ей скоро конец. Карине было жаль несчастную, но она ничем не могла помочь.
Бухенвальд остановил машину у единственного дома, в окне которого горел слабый свет.
– Аллилуйя, братья и сестры! – торжественно провозгласил Штопаный. Он опустил свитер, закрыв истекающие сукровицей раны, чьи обитатели скрылись внутри мгновением ранее, и вышел из автомобиля, оставив на сиденье изувеченную голову Тима. Безымянная девушка отвернулась, чтобы не видеть того, во что превратилось лицо, которое она целовала еще позапрошлой ночью. Наверное, ей стоило бы позавидовать Тимуру, подумала Карина. Он не знал, какая судьба ожидала его тело, и никогда не узнает. Для него все закончилось быстро. Вот здесь, за рулем любимой машины – раз, и вечный покой. Ни погонь через пустой город, ни страха, ни убитых друзей, ни пожирающих их монстров. Итог все равно один, и везет не тому, кто дольше продержался, а тому, кто ушел быстрее. Без мучений. Не изведав ужаса, грызущего внутренности. Пожалуй, если бы она могла, ей стоило удавиться с помощью бечевки, что связывала руки.
Бухенвальд сунул ключи в карман, вышел из машины и вытащил девушку. Бечевку он разорвал одним движением – как нитку, хотя та была толщиной с Каринин мизинец. Сила, наполнявшая это хилое тело, не поддавалась осмыслению. Он снова взвалил пленницу на плечи и пошел следом за Штопаным к дому. Карина подумала, что неплохо было бы осмотреться, но безымянная не сводила глаз с неба, безуспешно пытаясь отыскать там хотя бы одну звезду.
Протяжно заскрипела калитка. Двор встретил их запахами гнили и плесени. Повернув голову, девушка увидела большую бочку под жестяным водостоком на углу и пустую собачью будку рядом. Сам дом был сложен из потрескавшихся бревен, на которых кое-где оставались ошметки краски. Окно, выходящее во двор, закрывали доски.
Поднявшись по выстланному рубероидом крыльцу, Штопаный снял с двери тяжелый навесной замок. Изнутри хлынула застарелая приторная вонь неухоженного жилья: давно немытых полов, нестираной одежды, прокисшего супа. Эти запахи опутывали девушку, пока Бухенвальд нес ее сквозь оклеенные старыми календарями сени. Потом он бросил безымянную на диван в большой, заваленной хламом комнате.
Под самым потолком горела мутным светом единственная крохотная лампочка, и благодаря ей было видно, что у противоположной стены, рядом со столиком, застеленным чистой скатертью, сидит в инвалидном кресле старик. Он склонил седую голову набок и, казалось, совершенно не обращал внимания на вошедших, вместо этого прислушиваясь к стоящему на столике радиоприемнику. Радиоприемник был еще советский, с деревянным корпусом, раздвижной антенной и круглым тумблером переключения частот. Только последним старик, похоже, не пользовался, потому что из динамика лился белый шум, монотонная песня вселенной.
Штопаный некоторое время стоял молча, то ли разглядывая старика, то ли вслушиваясь в помехи, потом повернулся к Бухенвальду:
– Чего застыл? Давай тащи коробку.
Костлявый кивнул и скрылся в сенях. Штопаный опустился на диван рядом с девушкой. Та отпрянула от него, вжалась в искореженную, твердую как камень спинку, но толстяк и бровью не повел.
– Это отец, – сказал он, указав на старика в инвалидном кресле. – Знакомься: Савелий Григорьевич, родитель Господа Нашего. Несчастный старик. Натерпелся выше крыши. В девяностые годы здесь много беспредела всякого творилось, сестренка. Даже говорить страшно. После суда какой-то из местных братков, у которого Господь забрал то ли дочь, то ли племянницу, узнал, кто он, и приехал мстить. Связал Савелия Григорьевича, вывез в лес, заставил могилу копать, все дела, короче. Старика уже, прикинь! Типа, батя за сына ответит. Потом выстрелил ему в голову, землей присыпал и уехал. Все! Но Савелий Григорьевич не помер. Нет, сестренка, не так-то просто! Господь сохранил ему жизнь под землей, помог выбраться и доползти до дороги. Господь никогда не бросает своих.
Штопаный прочистил горло, сплюнул сквозь зубы на пол. У него на плече под плотной тканью свитера что-то шевелилось. Безымянная девушка не хотела знать, что именно, но Карина знала и ежилась от отвращения.
– У Савелия Григорьевича с тех пор с головой не очень, – продолжал рассказывать ее тюремщик. – Сама понимаешь, огнестрел, все дела. Ноги отнялись, говорит с трудом. Путает слова. Но он слышит Господа. В тот самый день, когда вернулся из больнички домой, он включил радио, и в шуме между станциями услышал голос своего сына. Знаю, – он пожал плечами и хмыкнул, будто действительно спорил с кем-то. – Все это звучит как какая-нибудь лажа, сектантство и все такое, но подумай сама, сестричка: голос предсказал, что ты приедешь и привезешь мощи Господа Нашего. Прикинь! Объяснил, как найти вас в Интернете, какие слова писать, откуда взять денег для задатка. Отвечаю. Мы должны были вернуть его отцу.
