V
Он по-прежнему слышал лишь свое дыхание и дыхание Введенского. Фигуры в серых шинелях, не производя ни единого звука, ни единого намека на звук, казались частью окружающей тишины. Они сгрудились вокруг дивана, производя какие-то манипуляции с лежащим на нем человеком. Звездного света, проникающего через окно, хватало, чтобы увидеть: их головы действительно были одинаково круглы и безволосы, сделаны из папье-маше, из газет и клея.
Хармс не мог рассмотреть, что именно происходит с его другом. В ужасе и растерянности, не до конца еще понимая случившееся, он медленно поднялся, не отрывая спины от стены, выпрямился во весь рост, перехватил поудобнее трость. Сейчас та лежала в руках тоненькой веточкой, неизвестно куда растерявшей большую часть своей внушительности и веса.
– А ну брысь! – рявкнул Хармс и удивился собственному сорвавшемуся голосу, тонкому, жалобному, почти женскому. Он бы наверняка возненавидел себя за такой голос, за невольное признание в испуге, если бы на это достало времени. Сотрудники Отдела Безвременных Смертей замерли, а затем повернулись к нему – галерея слепых газетных лиц. Обрывки критических статей, объявлений и новостных заметок, заголовки и фрагменты фотографий, абзацы, строчки, буквы – вот что служило им глазами, улыбкой, морщинами. Тот, что стоял ближе, медленно поднял руку с пинцетом. В этом движении не было угрозы, в нем вообще не было какой-либо эмоции, только пустая, равнодушная констатация намерения пустить инструмент в ход, чтобы избавиться от неожиданной помехи.
– Пошли вон! – зарычал Хармс, стараясь наполнить голос злобой, и яростью, и готовностью к битве. Но впечатления рык не произвел не только на незваных гостей, но и на него самого.
Тогда он ударил тростью наотмашь, не целясь. Слепой убийца поймал трость пинцетом так, будто это была не солидная деревянная палка с тяжелым набалдашником, а свернутый в трубку лист бумаги. Одним движением запястья он вывернул оружие из руки Хармса, отбросил в угол. Даниил Иванович отпрянул, пытаясь вырваться из паутины серого мрака, опутавшей его, но паутина эта держала крепко, и пауки не спешили, зная, что жертве никуда не деться.
Хармс поднял перед собой ладони, растопырил пальцы. Перстни светились тяжелым, недобрым светом.
– Я сниму их, – сказал он. – Видит Бог, сниму!
Безликие безмолвствовали. И не двигались, но каким-то образом становились все ближе, будто бы сама комната уменьшалась, сокращая расстояние между ними и добычей.
– Назад! – Хармс потянул перстень со среднего пальца правой руки. – Прочь от меня!
Они никак не реагировали. Их не пугал нескладный человек в нелепой одежде, не пугали его кольца, его слова. Они вряд ли помнили, что такое страх, и, даже если понимали, чем именно угрожает им невесть откуда взявшийся противник, не придавали этому значения. Их фигуры колыхнулись, словно искаженное волной изображение на поверхности воды, на мгновение слившись в единую сущность, а затем вновь разделились – только теперь их было больше.
И теперь они стояли так, что Хармсу стала видна голова Введенского, покоящаяся на краю дивана. Белое, покрытое толстым слоем пудры лицо казалось гипсовой маской. В углу рта из верхней и нижней губы торчали нитки. Влажные волосы зачесаны назад, на лбу углем начертаны символы, разбирать которые не было времени. Под опущенными веками глаза поэта лихорадочно двигались – он пытался выбраться из кошмара, но кошмар не отпускал его.
И тогда Даниил Иванович решился. И сделал то, что наполняло душу куда большим ужасом, чем фигуры в серых шинелях. Он снял первый перстень, с миниатюрным изображением карты Таро «Смерть», – тот самый, со среднего пальца правой руки, и свобода, ошеломительная, истинная, несовместимая с жизнью, свобода наполнила тело, растягивая кости, распирая вены и артерии, раздувая мышцы и мысли. Он перестал помещаться в себе, перестал помещаться в комнате, в мире, во времени, и в тот же миг увидел тех, кто стоял перед ним, в их истинном облике.
А затем, торжествующе смеясь, сорвал перстень «Дурак» с безымянного пальца левой руки. Гнев, больше не сдерживаемый привычными ограничениями разума, хлынул изо рта обжигающим потоком черных рифм, сметающих все на своем пути. Эти рифмы были картечью, пулями, пушечными ядрами. Они посекли врага, спутали его ряды, опрокинули некоторых, хотя большая часть удержалась на ногах. Однако это даже обрадовало Даниила Ивановича Хармса, от английского «harm», что значит «вред».
Он сорвал с мизинца правой руки последний перстень – «Дьявол», – а затем подался вперед, схватил существо, грозившее ему пинцетом, за шиворот и сломал об колено. Остальные попятились. Впервые – отступили, сдали позиции, оставив Введенского, покоящегося во гробе дивана со скрещенными на груди руками, обряженного в лучший свой костюм и до блеска начищенные ботинки. Рядом почему-то лежал зонт, а вместо платка из нагрудного кармана пиджака торчала женская перчатка. Из пронзенной иглой губы сползала по щеке тоненькая багровая струйка.
Но Хармса уже мало волновало состояние друга. Друга ли? Откуда друзья у того, чья кожа испускает бледное, прозрачное сияние? Откуда они у того, чьи глаза дымятся от ярости, чье дыхание пахнет серой и копотью? Откуда они у того, у кого вместо внутренних органов гудят под ребрами осиные гнезда убийственных стихов, а вместо души – колодец, не отвечающий на брошенный камень ни всхлипом, ни всплеском?
Хармс схватил за грудки еще одного незваного гостя, поднял его к потолку, тряхнул так, что газетная голова едва удержалась на плечах, ударил об стену. Что-то выпало из-за пазухи у сразу обмякшего убийцы, скользнуло на пол ярким красным пятном. Но Хармс не обратил внимания, он крушил врагов и наслаждался разрушением, а серые даже не пытались сопротивляться. Он ломал их как картонные куклы, раздирал на части, наполняя воздух клочками газетной бумаги. Вот двое последних бросились к шкафу, но ускользнуть удалось лишь одному, второго Хармс успел зацепить за полу шинели, подтянул к себе, раздавил грудную клетку, оторвал набитые ватой конечности, смял в ладонях хрупкую голову из папье-маше.
В шкафу никого не оказалось. Пиджак, ботинки, сорочка. Задняя стенка была столь же непоколебима, как и прежде. В ярости Хармс взревел и проломил ее ударом кулака, оставив на штукатурке внушительных размеров вмятину. Враг ушел! Враг сбежал!
В коридоре раздался чей-то встревоженный голос. Хармс больше не понимал слов. Они растеряли значения, рассыпались на слоги. Слова отвлекали от сути. Ответ прятался где-то здесь, рядом, прямо под носом. Даниил Иванович Смерть Даниил Иванович Дурак Даниил Иванович Дьявол принялся осматривать комнату, рыча и роняя пену из оскаленного рта. В дверь постучали – тяжелый, требовательный стук, – и в этот самый момент он заметил багровый прямоугольник на полу.
Это было удостоверение личности в корочках цвета крови. Может, просто в кровавой корке – она крошилась и рассыпалась в руках. Снаружи тиснение, три черных креста. И герб – то ли скорчившийся эмбрион, то ли карта неведомого континента. Внутри вместо фотографии серое размытое пятно, будто высохшая капля грязи, ряды аккуратных черных крестов вместо надписей, печать с тем же гербом, еще хуже различимым, а потому похожим на голову крысы.
