– Что-нибудь стряслось? – как можно мягче спросил я.
– Да, едрить твою. Стряслось. Жена, сволочь, домой не пускает.
Я кивнул:
– Понимаю.
– Да ни хрена ты не понимаешь, – перебил мужик и ткнул меня рукой в грудь. – А ты кто такой? Тебе-то чего здесь надо? А?
– Просто…
Он чуть качнулся и снова ткнул меня в грудь, на этот раз агрессивнее:
– Просто? Ни хрена не просто! Не надо учить! Это, твою мать, мой дом и моя жена, правильно?
– Правильно.
– Вот-вот, сука! Моя жена! Что хочу, то с ней и делаю, хоть убью! Хозяин!
В подтверждение своих слов он стукнул себя кулаком в грудь, чуть не опрокинувшись на спину, и, убежденный в полной победе над неизвестным прохожим, продолжил донимать бедную дверь.
Тут я шагнул к нему, выхватывая тесак. Почуяв неладное, он обернулся, но широкое лезвие, описав в воздухе дугу, уже опускалось ему в основание шеи. Удар вышел удачным.
Голова, глухо ударившись о деревянную стену, упала в траву, покрывавшую площадку перед дверью. Кровь широкой струей хлынула из страшной раны, заливая все вокруг. Я постучал во все еще светящееся окошко.
Из-за него донеслось грубое:
– Чего надо?
– Извините. Людмила, кажется? Вашему мужу плохо.
В окне возник темный силуэт. В голосе хозяйки теперь ясно сквозила тревога, смешанная с сомнением:
– Что такое? Что случилось?
Я макнул пальцы в расплывшуюся у ног темную лужу, выпрямился и сказал:
– Не знаю точно. У него кровь горлом пошла.
В подтверждение своих слов мазнул пальцами по стеклу, оставляя на нем кровавые полоски, и, не удержавшись, хихикнул.
Женщина за окном испуганно вскрикнула:
– О господи! Толя! Толенька!
Силуэт исчез. Быстрые шаги, скрип ступеней. Я поднял за волосы голову убитого, и в следующую секунду дверь открылась. На пороге стояла хозяйка – еще не старая полнеющая женщина в домашнем засаленном халате и бигудях. Расширенные от страха глаза ее в первый момент не различили ничего в темноте.
Я улыбался ей, протягивая вперед левой рукой голову мужа, а правой – занося для удара окровавленный тесак. Несколько мгновений мы стояли в полной тишине друг напротив друга.
А когда она закричала, я ударил.
(Иду)
Время бессмертно. И поэтому так спешит, мчится вперед, кусает себя за край хвоста, сворачиваясь в идеальное кольцо, вращение которого доставляет нам столько хлопот. В который уже раз снег сошел, на город опустилась весна, заполнив улицы долгожданным теплом сбывающихся надежд. В такую пору пытаться усидеть дома – все равно что разводить огонь трением. Глупо и бесполезно. Весна находилась с противоположной стороны оконного стекла, и пристальный взгляд ее выдержать было невозможно.
– Прогуляюсь, – сказал я себе вслух, голос мой болезненно отозвался в пустой квартире. – Недолго. Просто пройдусь.
Прихожая, ботинки, куртка, ключи. Серые ступени лестницы. Выйдя из подъезда, я с наслаждением вдохнул темноту – влажный запах земли и молодой листвы освежил мою голову, разбавил застоявшееся за день озеро мыслей. Майские ночи не бывают одинаковыми, каждая из них неповторима, но в городах все они состоят из победившей зелени, мягкой пустоты неба и отражений огней на асфальте. Только майская ночь не может уместиться в окне моей кухни. Я задрал голову. Вон оно. Такое же, как десятки вокруг. Может, это и не мое окно вовсе. Может, за ним сидит кто-то бесформенный и безликий, единственный обитатель собственного аквариума. Он смотрит оттуда, сверху, на меня и не понимает, зачем я нужен. И криво ухмыляясь свиным рылом, прихлебывает остывший чай из кружки с почти стертым именем на боку.
(Искать)
В первую нашу встречу он объяснил мне, как все закончится. Сказал, что я пойму, когда наступит время выбирать финал. Так и случилось.
Весь день я промотался по городу, голодный, ни в чем не уверенный, скучный, как кусок мыла. Заходил в картинные галереи и смотрел на отражения чужих душ, развешанные по стенам. Забрел в исторический музей и внимательно изучал древние остатки чужих жизней. Гулял по магазинам, вглядывался в ряды консервных банок и лица хмурых продавцов. Зайцем ездил в общественном транспорте, равнодушно встречая истерически злобные взгляды кондукторов. И нигде не мог найти ответа. Я растворился в своем вопросе, сам вновь стал дрожащим и неуверенным, как невозможность найти единственно правильное решение, сам разделился на два пути, врос в землю указательным столбом на развилке меж двух дорог, ведущих в бесконечность. Одна из них была широкой и выложена ровным плотным камнем. Вторая – узенькая тропка, утонувшая в вонючей грязи, заросшая колючим кустарником. И я не мог даже понять, по какой из них придется идти, чтобы прекратиться.
Я был лишь столбом, к которому прибиты два замшелых деревянных указателя со стершимися короткими надписями. На меня садились вороны, на меня мочились собаки, я зарастал паутиной, а мальчишки вырезали на мне ругательства. Я покрывался трещинами, гнил под дождем, и муравьи прорыли во мне ходы, и птицы вили на мне гнезда – я был лишь столбом, лишь старым дорожным указателем. Но не в моих силах было остаться на этом перекрестке – надо было выбрать. Я шел по тротуару, а вокруг неспешно кружились в воздухе красно-желтые листья, равнодушные, как тупые автомобили на дороге, как нависающие над улицей громады домов. Они не могли ничего посоветовать, они просто падали, сорванные, уже умирающие. А убийца-ветер смущенно шептал что-то в остатках крон, и блеклые рваные тучи обнимали тусклое солнце, беспечно поднявшееся над тлеющим кострищем города. Побывав в каждом подвале, заглянув во все окна, глаза и лужи, я вернулся на вокзал и сел в электричку.
Азхаатот распял Иихсуса.
В этом все дело. Есть вещи, которые не исправить. Есть механизмы, которые не починить. Человек – как раз такой механизм. Когда что-то ломается, сколько ни склеивай, сколько ни сшивай, сколько ни заматывай изолентой, прежнего не вернуть. Надо выбрасывать.
Я проснулся в опустевшем вагоне. За окном нельзя было ничего различить, но электричка определенно не двигалась. Поднявшись, я медленно вышел в тамбур. Двери оказались распахнуты, а за ними находился самый обычный перрон, каких в любых пригородах многие десятки.
Ни единого человека, ни единого огонька. Пустота и тишина. Захлопнув с шипением двери за моей спиной, электричка умчалась в ночь. Я даже не обернулся. Она больше не имела значения. С этой станции мне уже не уехать. Конечная.
Темнота злорадно сжималась вокруг, от ее привычного дружелюбия не осталось и следа. Фонарь слабо помаргивал, бросая отсветы на часы, стрелки которых не двигались. Ветер легко сорвал объявление со стены, пронес его мимо, и удалось увидеть, что напечатанное на клочке бумаги не имело смысла – просто набор букв и цифр. Оглядевшись, я понял, что за пределами станции нет ничего, кроме ночи. Бутафория. Чтоб было, где сойти с поезда.
