– Эй, есть кто?! – крикнул Артем на всякий случай, но никто не появился и не откликнулся. Не оставалось ничего другого, кроме как двинуться вверх по дороге пешком, ежась под пронизывающим ветром.
Вокруг не было ни людей, ни следов их присутствия в последние несколько месяцев – только разруха и гнетущая, тяжелая тишина. Большинство крыш проржавели и покрылись мхом, а от теплиц остались лишь ветхие каркасы. Сады давно привыкли к запустению: летом яблони на участках, брошенных уже несколько лет, сгибаются под тяжестью никому не нужных плодов, зимой в этих местах безраздельно властвует белое, застывшее безмолвие, нарушаемое лишь цепочками птичьих и собачьих следов. Из-под пестрого великолепия природы здесь всегда будут проступать жалкие и страшные останки человеческих жизней, чьих-то надежд, трудов и разочарований.
Однако в темноте не резали глаз сгнившие заборы, провалившиеся крыши и пустые окна – Артем словно шел по пустынному, старому, но еще обитаемому городу. Казалось, что вот-вот почувствует спиной чей-то взгляд или услышит в стороне, за домами и деревьями, осторожные шаги.
От холода стучали зубы. Артем попробовал перейти на бег, но дыхалка, ослабленная годами пьянства и неподвижности, не была готова к такому испытанию – уже минуту спустя он стоял, привалившись спиной к серому забору, глотая воздух, успокаивая разбушевавшееся сердце.
Детская фигурка мелькнула впереди, скрылась за углом дома.
– Эй, Саша! – закричал Артем, оттолкнулся от стены, заковылял туда, где заметил движение. – Саша, не бойся! Я тебя к маме отведу!
Он зашел за угол, поднял смартфон, огляделся. На серой кирпичной стене висело объявление, ориентировка на пропавшего ребенка. Алена Семенова, девять лет. Пухлое, миловидное лицо с большими глазами, напечатанное на плохой, дешевой бумаге. Исчезла два года назад. Телефон. Вознаграждение. Отчаяние.
Откуда здесь это объявление? Откуда здесь объявление о пропаже его дочери? Она ведь не пропадала. Нет, ни в коем случае. Он бы знал. Он бы искал ее, разумеется. Он бы искал ее все эти два года, каждый день, каждый час. Обошел бы все заброшенные дороги, все побежденные лесом садовые товарищества, все старые дома. Звал бы ее по имени, если бы имелся хоть малейший шанс, что Алена его услышит.
– Она не услышит, – сказал мальчик из непроглядной тьмы. – Теперь она моя дочь.
Артем замотал головой. Мальчик нес несусветную чушь. Мальчик не понимал, что говорит. Да и откуда бы ему понимать? У него одни игры на уме. Прятки. Салочки.
– Ты увидишь ее, если пойдешь со мной, – сказал мальчик. – Я обещаю.
И Артем пошел, пошел сразу же, все так же мотая головой, не соглашаясь с происходящим, не глядя по сторонам. Смартфон он то ли положил в карман, то ли выронил, то ли разбил, бросив в стену с фотографией дочери. Мальчик двигался впереди, то исчезая во мраке, то на короткое мгновение появляясь из него. Иногда казалось, будто на голове у него корона из листьев и веток, а тело покрыто мхом. Иногда казалось, будто он не один, и рядом скользят другие, хищные, едва различимые силуэты. Но Артем моргал, и силуэты исчезали, и мох превращался в грязные, промокшие джинсы и свитер, а листья с ветками оборачивались взлохмаченными волосами.
– Смертные редко проникают в глубь моих владений, – сказал мальчик. – Лишь те, кто, подобно тебе, забывает, что живет. Тогда я впускаю их. Но обратного пути нет.
Артем кивал. Обратного пути никогда нет. Не вернуться, как бы ни хотелось, в «день до», «час до», «минуту до», не исправить ничего. Только в компьютерных играх можно загрузить сохранение, но ведь игры – они для детей, верно?
– Верно, – соглашался мальчик. – Твоя игра кончается здесь.
Артем остановился. Оказывается, они с пацаном сделали круг, спустились с горы и вернулись к качелям у подножия гигантской ольхи, которая наверняка была старше сосняка, вздымавшегося слева от нее, и садового товарищества, уродливо расползающегося по склону справа. Пацан степенным движением накинул куртку и опустился на сиденье качелей – торжественно, будто на трон. Качели приветствовали его оглушительным скрипом.
На мгновение пришло отрезвление. Холодный воздух и скрип прочистили рассудок, и Артем вдруг понял, что мальчик на качелях мертв. Тем не менее Артем сделал несколько шагов вперед, пока не наткнулся на взгляд широко распахнутых остекленевших глаз. Саша смотрел прямо на него и улыбался застывшими, посиневшими губами. Кожа его была настолько белой, что отражала звездный свет. Что-то ворочалось в тенях позади маленького тела. Что-то двигалось среди ветвей, неуловимое и неразличимое на фоне неба.
Рот Артема открылся против его воли и начал говорить. Голос принадлежал ему, но таил в себе чуждые, незнакомые нотки.
– Зачем ты хотел спасти чужое дитя? – спросил владыка леса ртом, и голосом, и разумом Артема. – Неужели ты надеялся так искупить собственный грех?
Артем в ужасе отпрянул, задергался, словно стараясь вытрясти из головы то, что завладело ею. Затем попытался ответить, но язык и губы не слушались его. Новый хозяин тела еще не закончил:
– Ты хотел загладить свою вину и облегчить страдания? Или ты здесь по зову души? О… Ты не помнишь… ты забыл, что случилось два года назад.
Артем застонал. Память, милосердно раскроенная ударом при аварии, отброшенная в пустоту на задворках сознания, возвращалась во всем своем кровоточащем величии. Нет, хотел попросить он, пожалуйста, хотел умолять он, не надо, хотел рыдать он, но владыка леса не нуждался в его мольбах и слезах. Владыка леса и без них все о нем знал.
День рожденья дочери, да? Только это уже второй, на котором ее не будет. Только это уже семьсот тридцатый день нескончаемой, выжигающей внутренности тоски. Семьсот тридцать раз Артем просыпался со слезами на лице. Алена, Аленка, Аленушка осталась бы жива, справься он в тот вечер с собой. Всего и надо было – оказаться сильнее тяги к выпивке или хотя бы выполнить данное жене по телефону обещание и вызвать такси в кафе, где дочь справляла день рождения с подругами.
С тех пор он не знал покоя. Утро за утром Артем пристально смотрел в зеркало, пытаясь в отражении разглядеть настоящего себя, счастливого себя, живого себя. Однако там была только кожа, натянутая на кости. Время вокруг шло по-прежнему. Но внутри Артема оно замерло, и он понятия не имел, как запустить эту долбаную хрень заново.
Но вот – достаточно одного удара по башке, чтобы мир вновь заработал, обрел краски. И теперь столь долгожданный, так внезапно обретенный покой забирали у него всего пару часов спустя.
– Ты позабыл свой грех, – сказал владыка леса, и в Артемовом голосе, которым он это произнес, слышались нотки уважения. – Пришел с чистым сердцем, стремясь охранить чужое дитя. Откуда тебе было знать, что я уже провел его в свои золотые чертоги? Ты поступил не как зверь, а потому я сжалюсь над тобой, и мои прекрасные дочери наградят тебя тем, о чем просишь. Прощай, человек.
Речь оборвалась, растаяв прозрачным эхом. Артем стоял между лесом и заброшенным садовым участком. В нескольких метрах от него на старых качелях коченело тело мальчика. Тишина была абсолютной: ветер стих, и сосны больше не скрипели, опасаясь гнева хозяина. Чаща застыла, и только в тенях среди ветвей старой ольхи беззвучно шевелились темные, едва различимые силуэты. Обжигающе-холодные взгляды скользили по лицу и телу Артема, но он не отводил глаз. Он ждал, когда дочери лесного царя спустятся к нему, ждал их тонких, словно сучья, рук и пальцев с острыми звериными когтями. Ждал, надеясь в последний момент перед дарованным ему покоем увидеть среди покрытых корой лиц одно-единственное, имевшее значение.
