Часть 1
Митрофан
День первый
Старший следователь Митрофан Васильевич Голушко ненавидел
сало. Ему не нравилось в нем все: вкус, вид, запах, даже звучание этого слова
казалось ему отталкивающим. Еще он терпеть не мог вареники, не пил горилку, не
ел борщ, а что такое галушки, представлял весьма отдаленно. Но, несмотря на
это, все его коллеги были уверены в том, что старший следователь Голушко ни дня
не может прожить без сала и прочих хохляцких радостей. И сколько бы он ни
пытался доказать сослуживцам, что жиру убитой свиньи предпочитает сыр, а
горилке квас, никто ему не верил. Именно поэтому на всех сабантуях, кои в
следственном отделе проводились не реже одного раза в месяц, Митрофана сажали
рядом с тарелкой «хохляцкого хлеба», а напротив него ставили «Немировскую
перцовку». Всем казалось, что человек с такой фамилией и внешностью просто
обязан квасить «ридну горилку», закусывая ее шматом сала…
Пожалуй, именно внешность сослужила Митрофану плохую службу,
ведь были в их отделе и другие «ко», был майор Ткаченко, лейтенант Михеенко, но
тех не держали за «салолюбов», потому что оба имели вполне ординарные
среднерусские лица, зато Голушко выглядел точно как казак с картины Репина
«Запорожцы пишут письмо турецкому султану»: лысый, как коленка, краснолицый, с
вислыми усами (сколько он ни пытался их подкручивать, они все равно опускались
к подбородку) и толстыми лоснящимися щеками. К тому же был он высок, мясист,
большерук, а из-под его брючного ремня вываливалось круглое пивное брюхо.
Фамилия старшему следователю досталось от отца, а внешность,
наверное, от анонимной матери (потому что Митрофан маму ни разу не видел, а его
папаша Василий Дмитрич ее плохо помнил). Лучше бы было наоборот, так как его
батя в свои шестьдесят восемь был строен, гладок, симпатичен, имел вполне
приличный чуб и еще различимые кубики на животе. И это притом, что старший
Голушко всю жизнь пил, курил, переедал, спал с кем ни попадя (из-за чего
неоднократно лечился у врача-венеролога), играл в азартные игры (за это
пришлось даже посидеть), дрался. Короче, не щадил ни душу, ни печень. И каков
результат? Василий выглядит, как английский аристократ в десятом колене, а
непьющий, некурящий Митрофан похож на заправского алконавта с глухого
украинского хутора! Обиднее всего, что Василий нисколько не заботится ни о
фигуре, ни о здоровье: может выдуть пять бутылок «Балтики» за раз, слопать
блюдо с шашлыком, уговорить вечерком коробку конфет, но у него кубики на животе
и давление, как у космонавта, а у сына пивное брюхо и гипертония!
Нет, жаль, что Митрофан пошел не в отца, очень жаль!
Примерно такие мысли одолевали старшего следователя Голушко
за завтраком. Завтракал Митрофан в своем кабинете, так как дома спокойно поесть
не получалось – именно по утрам отец любил лезть к сыну с советами по поводу и
без, что очень мешало пищеварительному процессу. Обычно утренняя трапеза
Митрофана состояла из пары бутербродов с сыром и маслом, но сегодня он изменил
себе – съел три куска «Рокфора» без хлеба, потому что сыр с плесенью не нуждается
в компаньонах: батон и масло только портят его вкус.
Голушко доедал второй кусок, когда дверь приоткрылась и в
проеме показалась раскрасневшаяся от быстрого бега физиономия старшего опера
Лешки Смирнова.
– Сало ешь? – хмыкнул он, мазнув взглядом по застывшему
у Митрофанова рта куску сыра. – И без хлеба! Ну ты, хохол, даешь!
– Это сыр, – прорычал Голушко, пряча «Рокфор» в
салфетку. – Я сто раз говорил, что не ем сала!
Смирнов мерзко хихикнул, из чего Митрофан сделал вывод, что
его словам никто не верит, и уже другим тоном сказал:
– У нас свежий трупак! Через пять минут выезжаем. Если
поторопишься… – он показал глазами на салфетку, – доесть са… в
смысле, сыр, то успеешь с нами.
– Чей труп? Где?
– Женский. В квартире… – Смирнов начал нетерпеливо
бить копытом (стоптанным башмаком) землю (драный линолеум). – Давай
короче! А то уедем без тебя, добирайся потом как хочешь – бензина выдали только
на один рейс.
– Кто сообщил о трупе?
– Соседка сверху. Спускалась, увидела, что дверь
приоткрыта, вошла… Ну а дальше сам догадайся!
Митрофан кивнул, догадался: соседка нашла хозяйку квартиры
мертвой, после чего позвонила в милицию.
– Застрелена, задушена, зарезана или еще что? –
спросил на ходу Голушко – он уже направлялся к двери.
– Труп до подбородка прикрыт простыней. На простыне
кровавые пятна, так что может быть все что угодно… – Лешка дурашливо
подмигнул. – Вплоть до расчлененки.
Голушко тяжело вздохнул – только расчлененки ему в этом
месяце не хватало! Мало двух поножовщин, трех перестрелок, шести драк со
смертельным исходом и одной заказухи!
– Не парься, Митюша, – подбодрил товарища
Смирнов. – Наверняка, банальный огнестрел… Деваха-то наша, знаешь, в каком
районе обнаружена?
– Неужто в «Берегах мечты»? – предположил Голушко,
назвав самый фешенебельный район города.
– Ну это ты загнул… Тогда бы нас не соседи, а их
секьюрити вызывали… Она на Александровском спуске жила. Бывший дом работников
искусств рядом с церковью знаешь?
Митрофан знал – это был старинный трехэтажный особняк, очень
красивый, еще крепкий, квартиры в нем стоили безумно дорого, но покупатели на
них всегда находились, потому что таких высоких потолков с отлично
сохранившейся лепниной, такого красивого дубового паркета, таких широких
мраморных подоконников не было ни в одном другом доме города.
– Из новых русских дамочка, – сделал вывод
Голушко.
– Актрисулька, наверное, или моделька, ты же знаешь,
как любит богема этот дом, к тому же соседка ее красавицей называла. –
Смирнов хлопнул Митрофана по мясистой спине. – Прикинь, Митюня, какое нам
счастье привалило – на настоящую модель посмотреть… Пусть даже и на мертвую.
Митрофан скривился – такого «счастья» он не пожелал бы
никому. Сам он больше десяти лет на «жмуриков» смотрит, казалось бы, должен
привыкнуть, но всякий раз при виде убитого человека его мутит – уж больно
жуткое зрелище. Конечно, мертвых моделей ему видеть не приходилось, все больше
бандиты да пьянь, но Голушко был уверен, что смерть уродует даже самые красивые
лица, а ножевые или огнестрельные раны обезображивают самые совершенные тела…
В ошибочности своего мнения Митрофан убедился сразу же, как
только увидел убитую. Она была прекрасна! Фарфоровое личико с тонким носиком,
изящным подбородком, пухлым ртом, в ореоле длинных, рассыпавшихся по подушке,
золотых волос. Ее безупречные черты не исказились, не заострились, как у всех
виденных до этого покойников, девушка выглядела безмятежной, умиротворенной, и
совсем не походила на мертвую, скорее на спящую – на Спящую Красавицу из
сказки, только хрустального гроба не хватало…
