– Точно модель, – прошептал Смирнов, завороженно
глядя на безупречное мертвое лицо. – Супермодель.
– Красивая, – согласился Митрофан. – Кто
такая?
– Харитонова Людмила Ильинична, двацать семь… Умерла,
что называется, во цвете лет…
Голушко приспустил простыню, обнажив роскошный бюст покойницы
и две огнестрельные раны: одну под правой грудью, другую под ключицей. На раны
смотреть было страшно, а на грудь стыдно, поэтому Митрофан отвернулся.
– Я ж тебе говорил, огнестрел, – сказал Смирнов,
оценивающе уставившись на бюст покойницы. – Размер третий, не
меньше. – Потом потрогал левую грудь, помял ее пальцами и добавил: –
Силиконовая.
Голушко шлепнул Леху по руке и отошел от противоестественно
красивого трупа в другой конец комнаты – он увидел на кресле маленькие, размера
двадцатого, джинсики.
– У нее есть ребенок? – спросил он, рассматривая
их.
– В паспорте отметок нет.
– На няню она вроде не похожа… – Голушко
огляделся, увидел на полу крошечную дамскую туфельку и добавил
задумчиво. – Но ребенок в ее доме бывал…
– Может, племяшку приводила? Или фетиш у нее такой –
детская одежонка.
– Дурак ты, Леха.
– Че это? Я про них, моделей, и не такое читал…
Произнеся эти слова, Леха замер с открытым ртом возле
картины, висящей над кроватью. На ней была изображена хозяйка квартиры (она же
жертва). Художник явно не собирался оригинальничать, содрав сюжет у гениального
Боттичелли, то есть на его полотне девушка стояла в той же позе (стыдливо
прикрывала лобок рукой), что и Венера итальянского живописца, ее волосы так же
трепал ветер, а ступни омывали волны. Единственное, что отличало красавицу
эпохи Раннего Возрождения от современной, так это выражение лица: у той оно
было одухотворенное, у этой похотливое.
«Как жаль, – подумал Митрофан, – что за несколько
веков женщины так сильно изменились. Из символов чистоты превратились в символы
низменных страстей и желаний».
«Как жаль, – подумал Леха, – что во времена
Боттичелли еще не изобрели силикон. Иначе его Венера смотрелась бы нисколько не
хуже этой…».
Тут в комнату, бренча допотопными «Зенитами», ввалился
фотограф Игорь Иванович Зарубин. Поздоровавшись с Голушко и Смирновым кивком
головы, он прямой наводкой направился к трупу.
– Трогали чего? – спросил он, вскидывая
фотоаппарат.
– Простынку немного приспустили, – отрапортовал
Смирнов.
– На сиськи посмотреть не терпелось?
– На раны, старый ты извращенец!
– Меня надо было подождать.
– Тебя дождешься! – фыркнул Леха.
– Да опять фотик пленку зажрал – не перематывалась.
– Тебе «Никон» купили, а ты все с этим старьем
носишься, – упрекнул Зарубина Смирнов.
– Я свои «Зениты» ни на что не променяю! Они, как
боевые друзья, ясно тебе?
– Не очень, – буркнул опер, – но в полемику
вступать не буду, так как она может затянуться…
– Вот и помолчи, – отбрил его фотограф, –
глядишь, за умного сойдешь… – Леха фыркнул, а Зарубин, посмотрев на труп
через линзу своего «Зенита», велел: – Ну-ка сделай простынку как было – мне
первоначальная картина нужна…
Смирнов подошел к покойнице, накинул простыню ей на грудь,
отошел.
Зарубин опять нацелил фотоаппарат, но вместо привычного
щелчка раздался его возмущенный возглас:
– Не так было!
– Почему не так? – нахмурился Леха. – Так.
Простыня до подбородка.
– Митя, так? – спросил Зарубин у Голушко – его он
уважал больше, чем разбитного не по годам, легкомысленного Леху.
– Так, – подтвердил Митрофан.
– Не может быть!
Голушко и Смирнов недоуменно переглянулись, а Зарубин
покачал своей крупной, как у старого сенбернара, лохмато-седой головой.
– Неужели вы ничего не замечаете? – спросил
он. – Тогда посмотрите повнимательнее… И не только на сиськи!
Голушко послушно посмотрел, правда, первым делом взгляд его
упал как раз на них, на силиконовые груди третьего размера, а уж потом на все
остальное: лицо, плечи, вытянутые вдоль туловища руки, затем на кровать
королевских размеров, на которой возлежала девушка, на балдахин над ней, на
тумбочку с цветами, на картину в стенной нише…
– Что скажете? – нетерпеливо спросил Зарубин.
– Богато, – ответил Голушко.
– Особенно в области грудной клетки, – уточнил
Смирнов.
– Эх вы, наблюдатели, – с упреком сказал
фотограф. – Посмотрите, как она лежит! Точно посередине кровати, на
симметрично разложенных подушках, на безупречно гладких простынях… – Он
подошел к покойнице, пощупал через шелк простыни ее ноги. – Конечности
распрямлены, волосы уложены аккуратным нимбом… Кругом красота и гармония – а вы
простыню комом…
– Красивые люди и умирают красиво, – бросил
Смирнов.
– Ты на что намекаешь, Игорь Иваныч? – спросил
Голушко на всякий случай, хотя уже понимал, на что.
– Ритуал, ребятки! Маньяком попахивает…
Митрофан похолодел – маньяк даже хуже «расчлененки»! Маньяк
– хуже замучившего его геморроя! Маньяк – это самый кошмарный кошмар старшего
следователя Голушко!
– Глупости! – фыркнул Леха Смирнов, буквально
вернув Митрофана своим возгласом к жизни. – Никаких маньяков не
существуют, они – вымысел киношников и журналистов!
– Я лично одного знал, – запальчиво возразил Игорь
Иванович. – У меня сосед был по фамилии Козлов, хороший мужик, мы с ним в
домино во дворе играли… А оказался он серийным убийцей, которого милиция шесть
лет разыскивала. Ловил девушек в парке, насиловал, убивал, вернее, сначала
убивал, потом насиловал, а затем вот так же красиво укладывал, украшал труп
цветами и листьями…
– И все равно – глупости! – не унимался
Леха. – Ее любовник убил, это ежу понятно! – Он вцепился в рукав
Митрофанова джемпера и начал объяснять. – Дверь открыли родным ключом,
значит, убийца был вхож в этот дом…
– Или выкрал ключи у намеченной жертвы, – встрял
Зарубин.
– Она его ждала! Намылась, разделась, причесалась,
надушилась – запах до сих пор в воздухе витает, – азартно выкрикнул Леха,
шмыгнул носом. – Порядок навела, красоту: цветочки поставила, бельишко
шелковое постелила… – Он с надменным видом глянул на оппонента. – А
то, что подушки лежат симметрично, простынки без морщинок, а волосы нимбом, я
тебе вот что скажу – все бабы так любовников встречают! Им же, бабам, особенно
моделям, главное произвести впечатление, подать себя красиво! Сбить мужика с
ног у самого порога.
– А получилось, что он ее с самого порога… только не
сбил, а убил, – тихо сказал фотограф.
