Царь указал «собрать во единой исторической книге» сведения о происхождении славян и Руси и описать «потом по чину и по векам до сих времен — что учинилось в Российских государствах». Оценивать достоверность материалов государь предлагал по европейскому «обычаю историографов», опирающемуся на античную традицию (в этой связи упоминаются Геродот, Фукидид, Аристотель, Платон, Дионисий Геликарнасский, Полибий, Цицерон, Тацит, Василий Македонянин и др.). Было заявлено, «что во всех народах, что есть на свете, книги и истории своего государства — и начала, и предки их, и произведение — есть, от разных историков писаны и в типографии преданы; только московский народ и российский историю общую от начала своего не сложили, и не издано!»
Достоверная, объективная, последовательная, объясняющая причины и ход событий история России, согласная с концепцией четырех мировых монархий, признавалась царем необходимым элементом человеческого знания. В сохранившемся «Предисловии» к заказанной Федором Алексеевичем книге, написанном, видимо, окольничим Алексеем Тимофеевичем Лихачевым незадолго до кончины государя, подчеркивается, что царская воля опиралась на комплекс мотивов. «Любомудрый» государь желал править народом «правдою, разсуждением и милосердием», «ко всенародной пользе». В связи с этим, в частности, Федор Алексеевич стремился свой народ «преукрасить всякими добродетелями, и учениями, и искусствами, и прославить не только нынешние российские народы, но и прежде бывших славных предков своих».
Создание печатной истории России как нельзя лучше отвечало последней цели, поскольку «ничем иным так не украшаются и не воспоминаются предки и народы, как разумными и истинными историями, потому что дела их славные бывшие, которые покрыты были тьмою забвения, все историями открываются». «И та есть всенародная польза, что не только самому себе, российскому народу, будет ведомость истинная о своих предках… но и иным народам будет познание и ведомость… а оттуда и слава московскому и российскому народу».
История, по Цицерону, — учительница жизни, благодаря которой человек, говоря словами Фукидида, познает настоящее и предвидит будущее. В то же время она выдвигается на первый план как ключ к современной системе знаний, «свободных мудростей». «И хотя через множество вещей, искусств и наук к совершенству познания… приходит человек, — пишет автор «Предисловия», — однако ж ничего так не украшает человека, и душевно, и телесно, и всякое человеческое житие и гражданское пребывание (так не) исправляет и (не) ведет его к знанию всяких искусных дел и к (появлению) совершенного человека, как история!» Ведь она не только «гражданскому и домашнему делу полезна — но и во всех делах, искусствах и учениях свободных, в которых история молчит, великое неисправление видится и несовершенство»
[100].
Свободные мудрости
Не следует вслед за И.Е. Забелиным предполагать, что «сведения о полном составе тогдашней науки… появились у нас» вместе с переведенной сотрудником Посольского приказа Николаем Спафарием в 1672 г. «Книги избранной вкратце о девяти музах и семи свободных художествах». «Сказание о семи свободных мудростях» появилось в России еще в конце XVI — начале XVII в. и было достаточно известно во времена Федора Алексеевича; о составе схоластических наук повествовали стихи придворного поэта и учителя царских детей Симеона Полоцкого и т. п. Представления не только о грамматике, риторике, диалектике (логике), арифметике, музыке, геометрии и астрологии, но и о других науках общего и частного университетского курсов в России последней четверти XVII в. были значительно глубже, чем принято считать
[101].
Европейская схоластика, то есть академическая образованность того времени, слишком долго предавалась у нас проклятию как «латино-польское и малорусское влияние».
Глубоко освещающее проблему исследование А.С. Лаппо-Данилевского до последнего времени не было издано. Между тем академик ясно дал понять, что без анализа влияния схоластики невозможно понять очень многие явления русской мысли XVII в. в области морали, политики и культуры
[102]. О степени освоения Федором Алексеевичем различных отраслей современного ему знания можно судить по книгам его личной библиотеки, которые государь наверняка читал, поскольку, располагая царской, Посольского приказа и иными библиотеками, не был просто собирателем.
В малолетстве царевич имел, разумеется, букварь (даже три), азбуку и арифметику, не говоря уже о разных изданиях часослова и псалтыри, традиционно использовавшихся для начального обучения. Первым его учителем был взятый Хитрово из Дворцового судного приказа подьячий Афанасий Федосеевич Иванов. 3 мая 1667 г. и 1 июля 1669 г. он получил крупные награды за успехи своего ученика, 15 января 1672 г. был назначен вновь «в приказ», а 28 июля 1676 г., после венчания бывшего ученика на царство, роздал от своего имени 11 казенных рублей милостыни. С 21 ноября 1670 г. подьячий Посольского приказа Панфил Тимофеевич Белянинов стал царевича Федора «учить писать». 24 ноября 1674 г. «за то, что он выучил… царевича… писать», Белянинов был пожалован в дьяки (в 1681 г. он стал думным дьяком). Все эти годы (1669–1674) для Федора Алексеевича изготовляли «учительные» книги, «учительную скамейку», существовала его «учительная палата»
[103].
Первые Романовы писали крайне редко — это было не царское занятие, — и Федор не был исключением. Создается впечатление, что подьячий Посольского приказа, где была великолепная писцовая школа, четыре года (!) занимался именно тем, что учил шифровать текст и вырабатывал у царевича особый, ни на что не похожий «царский почерк» — те кошмарные, подчеркнуто безграмотные каракули, которыми особенно прославился Петр I. В противном случае Алексей Михайлович, получив от сына шифрованное поздравление на Новый год, должен был лишить Белянинова головы, а не присваивать новый чин
[104].
Документы не упоминают в связи с образованием Федора Алексеевича Симеона Полоцкого, который, по общему мнению, был главным учителем царевича (а также его брата Ивана и сестры Софьи). Однако известно, что царь Федор проявлял к «отцу Симеону» огромное уважение, а после его кончины 25 августа 1680 г. заставил ученика Полоцкого Сильвестра Медведева 14 раз переделывать эпитафию, которую «указал на двух каменных таблицах вырезать, позлатить и устроить над гробом… своей государской казною». Мало кто из величайших мужей России удостаивался тогда таких слов
[105]:
