– Почему?
– Не знаю. Просто знаю, что это так.
Гаудиор выпустил три радужных пузырька:
– Держись крепче, крепче, крепче… Мы помчимся с ветром, и на этот раз нам могут встретиться эхтры, которые попытаются скинуть тебя с моей спины и забросить за грань мира.
Глава четвертая
Снег, слепящий белизной…
Огромный единорог взметнулся вместе с ветром, и они поплыли среди звезд – часть танца, часть гармонии. Каждое пылающее солнце оборачивалось вокруг своей оси, и пение порождалось трением – так палец, скользящий вдоль ободка хрустального бокала, порождает звук, и у разных бокалов песня разная по высоте и тону.
Но такой восхитительной песни не смогли бы породить ни хрусталь, ни дерево, ни медь. Слияние мелодии и гармонии было столь совершенным, что Чарльз Уоллес едва не ослабил хватку рук на гриве единорога.
– Нет! – вскрикнула Мег вслух. – Держись, Чарльз Уоллес! Не выпускай гриву!
Порыв леденящего холода рассек красоту полета, и холод этот нес с собой зловоние смерти и разложения.
Давясь тошнотой, Чарльз Уоллес уткнулся лицом в гриву Гаудиора и вцепился в серебряные пряди, а эхтр попытался стащить его со спины единорога. Вонь была столь отвратительной, что уже сама по себе заставила бы его разжать пальцы, если бы его не спас резкий запах живой плоти Гаудиора. Мальчик прижался лицом к серебристой гриве, вдыхая своеобразие единорожьего пота. Сияющие крылья Гаудиора до боли бились о незримые крылья тьмы. Единорог надрывно заржал, его звонкий голос потерялся в завываниях бури.
Внезапно его копыта ударились обо что-то твердое. Гаудиор испустил встревоженное ржание.
– Крепче держись, не упади! – предупредил он. – Нас сдуло в Отражение.
Чарльз Уоллес вряд ли смог бы вцепиться в гриву еще крепче.
– Куда-куда?
– Нас сдуло в Отражение, в возможное будущее, в такое будущее, которое эхтры хотят сделать реальным. – Единорог судорожно хватал воздух, бока его под ногами Чарльза Уоллеса тяжело вздымались.
Мальчик содрогнулся, вспомнив темные хлещущие крылья и тошнотворный запах. Если эхтры хотят что-то сделать реальным, это наверняка что-то ужасное.
Они очутились на пустоши, покрытой, похоже, застывшей лавой, – только вот лаве не свойственно так блестеть. Небо было затянуто мерцающими розоватыми тучами. Едкий воздух заставил их закашляться. Было жарко, и Чарльз Уоллес обильно потел под легким анораком, в жару работающим печкой.
– Где мы? – спросил мальчик.
Ему хотелось услышать от Гаудиора, что они не в его собственном Где, что это никак не может быть то самое место со звездным валуном, среди леса, всего в нескольких минутах ходьбы от дома.
Но голос Гаудиора дрогнул от беспокойства.
– Мы все еще здесь, в твоем Где, хотя и не в настоящем Когда.
– Так будет?
– Это одно из Отражений, которое мы должны попытаться предотвратить. А эхтры сделают все, что только в их силах, чтобы оно стало реальностью.
Мальчик оглядел опустошенную местность, и его худенькое тело содрогнулось.
– Гаудиор… что нам теперь делать?
– Ничего. Продолжай держаться за мою гриву. Они хотят, чтобы мы что-то сделали, и любое наше действие может оказаться именно тем, что требуется им, чтобы сделать это Отражение реальным.
– А мы можем отсюда уйти?
Единорог нервно передернул ушами:
– Когда тебя сдуло в Отражение, очень трудно найти ветер, с которым можно мчаться.
– И как же быть?
– Приходится только ждать.
– Здесь остался кто-нибудь живой?
– Не знаю.
Задул ветер, пахнущий серой. И мальчика, и единорога сотрясал мучительный кашель, но Чарльз Уоллес продолжал крепко держаться. Когда приступ прошел, он потерся лицом о серебристую гриву, чтобы промокнуть слезы.
Когда Чарльз Уоллес снова поднял голову, сердце его екнуло от ужаса. По неживой земле к ним брело чудовищное создание с огромным бугристым телом, ногами-пеньками и длинными руками – они волочились по земле. То, что осталось от лица, шелушилось и гноилось. Оно посмотрело на единорога своим единственным глазом, повернуло голову, словно призывая кого-то или что-то, и припустило к ним со всей прыти на своих коротких ногах.
– Силы Небесные, спасите нас! – звонко заржал Гаудиор.
Этот отчаянный крик заставил Чарльза Уоллеса опомниться. Он воскликнул:
В грозный час сбираю днесь
Всю святую мощь Небес,
Солнце – светоч наш дневной,
Снег, слепящий белизной…
Он глубоко вздохнул, горячий воздух обжег его легкие, и мальчика вновь одолел неудержимый кашель. Он зарылся лицом в единорожью гриву и попытался сдержать сотрясающие его спазмы. Но лишь когда тело его перестало содрогаться, он осознал, что что-то прохладное скользнуло по его пылающему лицу.
Чарльз Уоллес поднял глаза и почувствовал благоговейную признательность: снег, чистейший белый снег опускался с истерзанного неба и покрывал загубленную землю. Тяжелые шаги чудища замерли: оно уставилось в небо и открыло рот, ловя падающие снежинки.
А вместе со снегом пришел прохладный легкий ветер.
– Держись! – крикнул Гаудиор и распахнул крылья, ловя ветер.
Копыта его оторвались от земли, и он мощным рывком взметнулся, вливаясь в ветер.
Чарльз Уоллес напрягся, крепко обхватив коленями широкие бока единорога. Он ощущал, как бешено стучит сердце Гаудиора, когда тот могучими ударами крыльев рассекает тьму космоса вместе с ветром, пока вдруг они не влетели в фонтан звезд и зловоние, а с ним и ужас, исчезли.
Единорог судорожно глотал напоенный звездным светом воздух; крылья заработали спокойнее; они снова в безопасности мчались вместе с ветром, и песня звезд была чиста и глубока.
– А теперь идем, – сказал Гаудиор.
– Куда? – спросил Чарльз Уоллес.
– Не Куда, – сказал Гаудиор. – В Когда.
Вверх, вверх, мимо звезд, к дальним пределам Вселенной, туда, где галактики вращаются в сияющем танце, спрядая время.
Чарльз Уоллес почувствовал, что у него от усталости закрываются глаза.
– Не спи! – окликнул его Гаудиор.
Чарльз Уоллес склонился к шее единорога.
– Боюсь, я могу не удержаться, – пробормотал он.
– Тогда пой! – приказал Гаудиор. – Пой, чтобы не уснуть.
Единорог открыл рот, и из него полилась музыка в полноте и величии гармонии. Голос Чарльза Уоллеса как раз начал меняться, ломаясь из чистого дисканта в тенор. Теперь этот дискант, мелодичный, как флейта, слился с могучим органным звучанием Гаудиора. Он пел мелодию, которой не знал, и все же ноты лились из его горла с уверенностью, порождаемой лишь длительным знакомством.
