– Пенни старинные. Возможно, они чего-то стоят. Фарфор хороший. За него, наверно, можно будет купить дрова на месяц. А что в сундучке?
– Ключа нету. Я собираюсь его сломать.
Чак вооружился молотком, отверткой и гаечным ключом, и старый замок сдался. Когда мальчик открыл крышку, в сундучке оказались пачка писем и большой блокнот в ветхом синем кожаном переплете. Чак открыл блокнот на первой странице и увидел почти не потускневший акварельный набросок весеннего пейзажа.
– Бабуля! Это же наш камень, наш камень для пикника!
Пожилая женщина хмыкнула:
– И верно.
На камне лежали нежно-голубые и лавандовые тени, переходящие в серый. Деревья за ним полыхали яркой весенней зеленью. Над камнем порхала стайка бабочек; нежную синеву голубянок оттеняли черно-золотые крылья парусников главков. Вокруг камня росли знакомые весенние цветы, разбросанные по траве, словно по фону гобелена.
– Биззи, бабуля! – восторженно воскликнул Чак.
Потом он благоговейно перевернул страницу. На следующей странице было выписано красивым почерком: «Мадрун, 1864, Зилла Лаукай».
Бабушка тщательно вытерла испачканные в муке руки, надела очки и склонилась над записной книжкой. Вместе они прочитали первую страницу.
Мадрун.
Половина одиннадцатого. Из окна моей спальни виден дом Мэддоксов, стоящий чуть ниже на склоне холма. Мистер и миссис Мэддокс уже, наверное, спят. Они привыкли вставать в пять утра. Гвен Мэддокс – не знаю. Гвен всегда считала себя взрослой, а меня – ребенком, хотя между нами всего два года разницы.
Близнецы, мои дорогие близнецы, Бран и Мэттью… Спят ли они? Когда Бран прибавил себе возраст – боялся не успеть на войну – и пошел служить в кавалерию, я обмирала от страха, что его могут убить в сражении. Когда я мечтала о его возвращении – а я это делала каждый вечер, когда смотрела на его кольцо у себя на пальце и молилась, чтобы он остался жив и здоров, – мне и в голову не приходило, что оно может оказаться таким, что Бран станет таким замкнутым и откажется общаться с кем бы то ни было, даже с братом-близнецом. Если я пыталась заговорить о свадьбе, он обрывал меня или отворачивался, не сказав ни слова. Мэттью говорит, что многие страдают этим душевным недугом из-за ужасов войны.
Я Зилла Лаукай – вот уже почти семнадцать лет как Зилла Лаукай. Стану ли я когда-нибудь Зиллой Мэддокс?
Они продолжали перелистывать страницы, теперь уже быстрее, не задерживаясь, чтобы прочитать записи, а лишь разглядывая нежные рисунки птиц и бабочек, цветов и деревьев, белок, лесных мышей и древесных лягушек, исполненных с необычайной наблюдательностью и точностью.
По спине Чака побежали мурашки.
– Папина мама была до свадьбы Лаукай. Возможно, эта Зилла – одна из наших предков… и она была жива, когда рисовала это все, и сейчас все осталось таким же, в точности таким же.
Мальчик перевернул еще одну страницу. Взгляд его зацепился за фразу, и он прочитал:
Сегодня мой семнадцатый день рождения, и он был печальным, хоть мы и пригласили на обед Мэддоксов. Бран был здесь – и в то же время отсутствовал. Он сидел за столом, но почти не притрагивался к праздничному угощению, его приходилось уговаривать поесть ради меня, а если его о чем-нибудь спрашивали, он отделывался односложными ответами.
Чак перевернул страницу и снова остановился.
Мэттью сказал, что Бран почти поговорил с ним вчера вечером, и он надеется, что ужасные раны, которые война оставила в его душе и разуме, начинают исцеляться. Я ношу его обручальное кольцо со словами надежды, и я не перестаю надеяться. Что бы я делала без дружбы Мэттью, который поддерживает меня? Иногда я думаю: если бы не несчастный случай с Мэттью, который из близнецов попросил бы моей руки? Но этот вопрос лучше не поднимать, потому что я нежно люблю их обоих.
Бабушка взяла верхнее письмо из пачки:
– Оно от Брана Мэддокса, про которого пишет Зилла, но оно отправлено откуда-то из-за границы, из Веспуджии. Где ж это такое место?
– Это часть Патагонии.
– Пата…
– В Южной Америке.
– Вон оно что.
Бабушка достала письмо из конверта:
Возлюбленный брат мой, Мэттью, шлю тебе привет в этот теплый ноябрьский день из Веспуджии. Как там дома, уже выпал снег? Я отлично устроился тут вместе с компанией переселенцев из Уэльса, и у меня такое чувство, будто мы с ними всю жизнь знакомы…
Дочитав письмо, она сказала:
– Ваш бедный папа был бы в восторге от этой находки.
Чак кивнул. Он продолжал листать записную книжку, выхватывая взглядом отдельные строчки. Кроме рисунков с изображениями природы, у юной Зиллы Лаукай имелось множество набросков портретов; одни были сделаны чернилами, другие – акварелью. Там был нарисованный чернилами высокий мужчина в цилиндре, смахивающий на Линкольна. Он стоял возле лошади, запряженной в коляску, и держал в руках черный портфель. Под рисунком была подпись: «Папа едет принимать роды».
Там было много портретов молодого человека, едва вышедшего из отрочества, светловолосого, с ясным безбородым лицом и широко поставленными глазами, глядящими, казалось, в самую душу. Эти рисунки были помечены: «Мой возлюбленный Бран», «Мой ненаглядный Бран», «Любовь моя». А были рисунки с юношей, который выглядел в точности как Бран, но все же не он – и на его лице залегли морщинки, порожденные болью. «Мой дорогой Мэттью», – писала под ними Зилла.
– Как красиво! – сказала Биззи. – Хотела бы и я уметь так рисовать.
Но мысли старой женщины повернули на практический лад.
– Интересно, дадут ли за этот дневник хоть несколько долларов?
Чак пришел в ужас:
– Ба, ты не можешь ее продать!
– Нам нужны деньги, малый, если мы не хотим остаться без крыши над головой. Твоя ма продаст все, что только сумеет.
Но торговец антиквариатом, купивший пенни и фарфор за сумму, которая Чаку с Биззи показалась сногсшибательной, не заинтересовался дневником Зиллы.
Миссис Мэддокс печально посмотрела на блокнот.
– Я знаю, что оно чего-то да стоит. Ваш отец знал бы, куда это можно отнести. Если бы я только вспомнила, как зовут того человека, который купил книгу Мэттью Мэддокса!
Но Чак в глубине души не ощущал ни малейшего желания, чтобы этот прекрасный дневник продали. Бабушка смастерила из старой льняной наволочки обложку, чтобы защитить ветхий кожаный переплет, а Биззи вышила на этой обложке двух бабочек, синюю и золотую. Она была очарована дневником не меньше Чака.
Они делили дневник и письма с бабушкой, читая ей вслух, когда она гладила или штопала, пока она не стала интересоваться всей этой историей не меньше, чем они сами. Настоящее было безрадостным, и они втроем находили облегчение, погружаясь в прошлое.
