А, Большой Барт. (Смеется.) Тот рассказ… кто-то прислал мне по почте секс-журнальчик, и там была история про пацана и гадкого дядьку, наивняк такой. Я ее как бы переписал и поменял конец. В той истории женщина пристреливает злого дядьку, Большого Барта этого, а у меня она приканчивает мальчишку. Ей на самом деле нужен Большой Барт. Такая скверная была история, что мне ради него захотелось ее переиначить.
Вы нервничаете перед чтениями?
Когда читаю, обычно волнуюсь немного на первом стихотворении — двух, а потом все проходит. Когда я только начинал читать, бывал довольно зажат, но, черт возьми, проведешь двадцать — тридцать пять чтений, и все проходит от чистого трения.
У вас мягкий голос.
Люди со мной знакомятся и говорят: «Боже мой, у вас такой тихий, нежный голос». После моих рассказов они рассчитывают, что я ввалюсь такой в дверь… (орет): «Эй, еб-вашу-мать, а ну быстро давайте все это!» И спрашивают меня: «Вы правда Буковски?» Ожидают грубияна какого-то, который топочет ножищами: «А ну-ка пивка мне еще, сучья морда!» И я их вечно подвожу. «Вы Буковски?» — «Ну да, он самый». Ох господи. Ну и похабником я тоже иногда бываю.
Марк Шенетье
Чарльз Буковски, интервью: Лос-Анджелес, 19 августа 1975 года. 1975
«Charles Bukowski, An Interview: Los Angeles, August 19, 1975», Marc Chenetier, Northwest Review, Vol. XVI, No. 3, 1977, pp. 5-24.
Вы где-то сказали, что вам не интересно писать «романы», вы просто записываете свою жизнь. Все, что вы пишете, строго автобиографично?
Мне кажется, выдумкой или творческим сочинительством я делаю свою жизнь лучше. Драю там, где надо надраить, и выбрасываю то, что… не знаю. Чистая избирательность. В общем, все, что я пишу, — по большей части факты, но они еще приукрашены выдумкой, вывертами туда-сюда, чтобы отделить одно от другого. Наверное, это в каком-то смысле обман, но можно назвать и художественной литературой. Литература — жульничество? (Смеется.) Я факты мешаю с выдумкой. На девять десятых факта одна десятая выдумки, чтобы все расставить по местам. Двух мамок сосу, так-то вот.
А вы стихотворение и рассказ пишете по-разному?
Это не важно. И я не знаю, почему делаю то и другое. Повествовательные поэмы мне не нравятся; когда на слова уходит больше времени, нужен роман; когда слов надо меньше, я беру стихотворение. Строка, форма и все такое тут ни при чем. Ни с теорией, ни с достоверностью это не связано. Тут это не важно. Если мою писанину разломать и выложить одной-единственной строкой, она вся будет звучать одинаково — за мелкими исключениями. У стихотворения, может, чуть выше напряжение. Если надо сказать кратко, я расцвечиваю, стараюсь чуть отполировать, но не слишком. Это ложная поэтическая концепция: стихотворение-де — это нечто священное и искрометное; именно она уничтожает большинство стихов: утрирование. Поверхностное утрирование. Понимаете, слишком много образов и прочей дребедени. Я же пытаюсь сделать попроще и чтобы все равно звучало туго. Вот вам долгий ответ на короткий вопрос.
Поскольку вы не придаете большое значение форме…
Ну да. Не придаю.
…не могли бы вы провести эту тонкую линию, которая отделяет стихотворение от рассказа?
Я бы сказал, что линия эта — вопрос удобства…
Вы говорили о романах — во множественном числе. Есть еще, помимо «Почтамта»?
Я только что закончил роман, в ноябре выйдет. Называется «Мастак», что означает мастер на все руки, тот, кто много чего умеет. Я прочел «Фунты лиха в Париже и Лондоне». Случайно наткнулся. Прочел и сказал: «О, этот парнишка считает, что ему пришлось хлебнуть лиха; погоди, вот я сейчас про свои беды расскажу». С этого все и началось. У меня было пятьдесят, шестьдесят, восемьдесят, сто разных работ. Сначала я думал написать про все, но просто не смог — их слишком много. Кроме того, какие-то я описал в рассказах, поэтому их пришлось выбросить. Роман был труден, приходилось выбрасывать интересные куски, которые я уже написал в рассказах… Сколько у вас пленки? (Смеется.)
Вам интересно все литературное в этой стране?
Другие писатели то есть? Нет. Я скачу на собственной лошадке, стараюсь держаться от писателей подальше. Только и могут, что про такого и сякого талдычить, сплошное убийство времени. Мне не нравятся их разговоры. А потом я сам встреваю, понимаете. И говорю: «Ох, черт, да X. ни хера писать не умеет», и в руке у меня стакан, и… Так не годится. Я держусь от них подальше. Теперь я вроде с музыкантами тусуюсь. Как-то вечером зашла эта звезда рока. Я оглядываюсь, озираюсь, и все вокруг на гитарах играют, поют и спорят о музыке, и все одно и то же твердят: «Ох, черт, да этот X. ни хера песню написать не способен». И я думаю: «Черт, я опять там же, откуда начал. От этих тоже надо избавляться…» Не знаю. Лучше с нетворческими водить знакомство. У них больше естественных слов и мыслей, они не говорят об искусстве, искусстве, искусстве, понимаете; не сплетничают. Или сплетничают, но про парня, который жену бьет и к потолку за ноги подвешивает, — а это уже интересно. С такими сплетнями все нормально. Они полезные. А с писателями, музыкантами — нет. К ним я не приближаюсь.
Но такие сцены не подсказывают вам мыслей, они подсказывают сюжеты. По-моему, вы не с идеями работаете. Вы же работаете с живым…
Ну да. Я не столько мыслитель, сколько фотограф. К мышлению на пушечный выстрел не подойду. Мне это не подобает. (Смеется.) Мне нечего доказывать или решать. По мне, так и просто фотографировать очень интересно. Особенно если видишь людей, а потом записываешь; тут, может, какая-то святость и проглядывает, но смысл тоже есть, и направление появляется, когда все запишешь. Проговариваешь то, чего и не понимал толком. Поэтому мне так лучше. Я, боюсь, не бог весть какой политик…
Это вы о чем?
Я не верю в какой-то один источник действия или направления. Я к тому, что все распадается, понимаете, не добравшись до цели: Бог, Коммунизм, Партия Геев, черт в ступе, — рассыпается, не действует.
А что действует?
Молодые девчонки, пиво, лошади, кресло, курить сигару. А, и на меня еще классическая музыка действует.
Я как раз собирался спросить про нее: в рассказах вы пишете о ней постоянно.
Да. Я ее не понимаю, но залипаю на ней.
«Понимать» — глагол, который едва ли подходит к…
Я вот о чем… Я же вроде такой неотесанный, да? А классика — это, что называется, утонченное переживание или форма искусства, как ее всегда определяют. Но она мне близка. И? Она сбивает с толку меня и моих знакомых тоже. Вот парень с бутылкой пива в руке и сигарой, он только что трахнул двадцатипятилетнюю девку в очко, они подрались, разбили окно, она выбегает из дому, а он берет и включает Малера… (Смеется.) Может, и уместно, и я считаю, что уместно, но, со стандартной точки зрения человека вроде бы цельного, это неуместно — вы понимаете, что я пытаюсь сказать?
