Публика начинает хлопать, Буковски садится за столик на сцене. Сгорбившись перед микрофоном, объявляет:
— Я Чарльз Буковски, — после чего делает долгий глоток из термоса с водкой и апельсиновым соком. Кое-кто улюлюкает. Буковски ухмыляется криво и робко. — Я тут с собой витамина С прихватил для поправки здоровья… Ну вот, мы снова на поэтическом торжище. Слушайте, я решил сначала почитать серьезных стихов, чтоб не путались под ногами, а потом мы повеселимся, ладно?
Он начинает читать, и студентка в третьем ряду, которая видит поэта впервые, поворачивается к подруге и спрашивает:
— Ты тоже считаешь его уродом?
Та созерцательно подносит палец к губам и мерит поэта взглядом.
— Да, но выглядит как-то внушительно. Это лицо… он будто сто лет прожил. Трагичное и достойное разом.
Это лицо. По обычным меркам оно и впрямь некрасиво, и почти все пятьдесят пять лет жизни Буковски звали уродом. Когда он вкалывал на отупляющих работах, на скотобойнях и фабриках, жил на изнанке Американской Мечты. Но все изменилось. Некогда грубый и пьяный социопат теперь зарабатывает на жизнь пишущей машинкой, приколачивает слова к бумаге интенсивно личными, неотполированно пронзительными стихами и дикими, скабрезными, анекдотическими рассказами, которые благодаря переводам на другие языки завоевали ему международную славу. Он пишет о том, что пережил сам: бедность, низкооплачиваемый труд, хронические похмелья, трудные женщины, тюрьмы, борьба с системой, неудачи, осадок на душе. Впечатление создается такое, будто у человека нога попала в капкан и он пытается перегрызть лодыжку, чтобы освободиться. Читать было бы довольно тускло, если б не сардонический юмор, от которого складывается ощущение, будто в писателя переродился У. К. Филдз.
Притягательность Чарльза Буковски объяснил перед этими чтениями Джеральд Локлин — дородный бородатый поэт, преподающий литературу в Калифорнийском университете. Локлин, много лет следивший за развитием Буковски и четыре года с ним знакомый, пил пиво с парой студентов в «Сорокадевятниках». Он заметил:
— Для меня он не этюд по выживанию. Этот парень не только пережил такое, от чего большинство бы подохло, он еще и сохранил достаточно голоса и таланта, чтобы потом об этом написать. Знаете, в барах всегда видишь людей, которые говорят: кабы я мог записать свою жизнь, замечательная книжка бы вышла. Конечно, никто никогда ничего не пишет. А Буковски написал.
Кроме того, Локлин убежден, что Буковски «заслуживает признания за то, что своим непосредственным, спонтанным, разговорным стилем и свободной формой показал нам новый путь американской поэзии».
— Многие поэты давно собирались вернуть в свою работу некое повествовательное начало, но до Буковски это никому толком не удалось. Он же сделал это естественно, особо не задумываясь. Более традиционные поэты его за это ненавидят, но, по-моему, для такого направления самое время. В стиле Буковски есть свои опасности: может не получиться ничего выдающегося, и у Буковски таких стихов хватает. Но когда он в форме, его трудно превзойти, поверьте мне.
Другой взгляд предложил поэт Хэл Норзе, который разошелся с Буковски после нескольких лет тесной дружбы. В «Смолл пресс ревью» он писал об их взаимоотношениях: «Как его ни ненавидь — а боже мой, иногда он так отвратителен, что хочется засунуть его верблюду в зад, — теплота и наглое обаяние все-таки исходят от этой сволочи с такой силой, что он, невзирая на уродство, остается очень притягательной личностью».
Итак, вот человек, которому наконец что-то удается. Комплименты его поэзии говорили Сартр и Жене. Его позиция народного героя андерграунда прочна. Колледжи по всей стране вызывают его к себе на чтения. Некоторые критики даже сравнивают его прозаические рассказы с работами Миллера и Хемингуэя. Национальный фонд искусств одарил его грантом. Один университет основал литературный архив его имени. Первые разошедшиеся издания его книг ценятся коллекционерами. Рецензия на него опубликована не где-нибудь, а в «Нью-Йорк ревью оф букс». К нему в двери ломятся соблазнительные молодые женщины. И вот теперь лицо его называют трагическим… достойным… даже прекрасным. Буковски ценит такую иронию.
Лицо — и от рождения-то не подарок — за многие годы претерпело множество тягот. Подростком Буковски на много месяцев попал в больницу с заболеванием крови: фурункулы на лице и спине были размером с яблоко («Так у меня через кожу выходила ненависть к отцу — эмоциональная штука») и след оставили на всю жизнь. Затем жестокие шлюхи рвали его ногтями, когда он напивался так, что не мог даже сопротивляться, — и оставляли новые шрамы. Посреди этой дорожной карты былых бедствий — нос-картофелина, распухший, комковатый и красный в знак тщетного протеста против чрезмерных количеств алкоголя, а выше опасливо взирают на мир два маленьких серых глаза, глубоко посаженные в огромном черепе. Неожиданная черта — руки: вполне изящные кисти на мускулистых руках — руки художника или музыканта. Красивые руки, честное слово. («Я говорю женщинам, что лицо — мой опыт, а руки — душа; чего только не скажешь, чтобы стащить с них трусики».) Эти прекрасные руки тянутся к термосу после каждого стихотворения; Буковски набирает темп, читая о своих женщинах.
Водка действует; старик погнал вперед. Буковски в хорошей форме, бухла употреблено ровно столько, чтобы в писателе заговорил актер, и публика откликается с восторгом. Юмористические строки он читает нудно, голос гробовщика растягивает некоторые слоги для эмфазы и умудряется устное слово модулировать так же, как и на бумаге. Несмотря на часто признаваемую им самим нелюбовь к чтениям, сейчас Буковски читать вроде бы нравится, и под конец он удивляет слушателей отрывком из романа, который сейчас у него в работе. Бесстыдный рассказ о встрече с толстухой средних лет, изголодавшейся по сексу («Жаль признавать, но это действительно со мной случилось»), и от безобразных гипербол публика просто ревет.
Она кинулась ко мне, и меня придавило 220 фунтами совсем не ангельского мяса. Рот ее впился в мой, из него текли слюни, пахло луком, застойным вином и спермой 400 мужиков. Вдруг слюна изверглась, я подавился и столкнул женщину с себя… Не успел я пошевельнуться, как она меня оседлала. Обеими руками схватила за яйца. Рот ее открылся, голова опустилась — она меня поймала; ее голова тряслась, сосала, кружилась. Меня тянуло блевать, но мой пенис рос. Затем, сильно дернув меня за яйца и едва не перекусив письку напополам, она уронила меня на пол. От стен отозвалось чавканье, а радио играло Малера. Писька у меня выросла, полиловела, покрылась слюной. Если я кончу, подумал я, ни за что себя не прощу…
Он заканчивает, и большинство студентов устраивают ему стоячую овацию. Буковски снимает очки и слегка машет толпе.
— А теперь пошли надеремся. — Он собирает бумаги и поднимается.
Аплодисменты не стихают, пока он идет по сцене, и, явно довольный, он вдруг сворачивает к микрофону и нависает над ним. На миг с него сходит личина.
— В вас много любви… — говорит он, — засранцы.
Генри Чарльз Буковски-младший, романист, автор рассказов, мегаломан, пьянь, распутник, живая легенда, фанатичный поклонник классической музыки, похабник, любящий отец, сексист, физическая развалина, тюремная пташка, хамло, гений, ипподромный жулик, изгой, антитрадиционалист, драчун и бывший гражданский служащий, сидит в небольшой гостиной своего трехкомнатного меблированного бунгало — безвкусной съемной квартиры за сто пять долларов в месяц, с протертым ковролином, обшарпанной мебелью и ветхими шторами. Это место как раз по нему; поблизости еще семь бунгало во дворике совсем рядом с Вестерн-авеню, в той части Голливуда, которую густо населяют массажные салоны, порнокинотеатры и закусочные навынос. Дама по соседству — стриптизерша, а еще один жилец управляет массажными салонами через дорогу. Буковски тут как дома. Восемь лет он прожил в похожем домике, где расцвел его писательский талант, несмотря на то что, по свидетельству всех там бывавших, обиталища мерзее никто в жизни не видал (лично же Буковски был и остается безупречен: у него привычка принимать ванну четыре-пять раз в день). Затем он переселился в квартиру намного дороже, в современном комплексе, но там чувствовал себя не в своей тарелке, и машинка его стучала все реже и реже. Потому и переехал сюда, надеясь, что обстановка восстановит его творческие силы, — и пока у него все получается. Буковски прожил здесь недолго, пыль и пивные бутылки еще не успели скопиться по углам, но он над этим работает. Обстановку разнообразят две картины на стенах. Написаны им самим, и неплохи.
