Джон Мартин
Я приехал к нему поздно, поскольку остановился у бара неподалеку, дабы подкрепить собственную решимость стаканчиком, после чего в припадке прокрастинации с трудом оторвался от чемпионского поединка Форман — Стюарт, который показывали в баре по телевизору. Зря я, как выяснилось, беспокоился: когда я прибыл, Чарльз и Линда Буковски смотрели тот же матч, а по ходу вечера мне было предложено гораздо больше укрепляющих средств, нежели требовалось. И перед добротой и радушием обоих Буковски вся моя нервозность моментально испарилась. Пока мы досматривали схватку, мне представилось время изучить легендарное лицо Буковски — теперь, в семьдесят с лишним, оно морщинисто и исшрамлено, как у дикого бойцового кота У. X. Одена, — и небрежный комфорт его жилища со множеством кошек, которые нежатся по всей гостиной: чета Буковски берет к себе всех бродячих в округе. Из украшений центральное место, к моему удивлению, занимало первое издание «Последнего цветка» Джеймса Тёрбера с дарственной надписью Сесилю Б. Де Миллю
[152]. После боя чета Буковски настояла на том, чтобы угостить меня ужином в портовом ресторанчике, после чего мы вернулись в дом и, потягивая ледяной «Хайнекен» и покуривая «биди», разговаривали до утра.
Расскажите, как впервые на вас вышел Джон Мартин.
Ладно. Год возьмем 1966-й. День, пожалуй, на исходе, я допиваю девятое или десятое пиво. По-моему, не печатаю, просто сижу на диване. В дверь стучат. Я открываю, а там стоит такой чистенький джентльмен консервативного вида, в костюме и при галстуке. Я не привык — ко мне такие не ходят, понимаете. «Да, в чем дело?» А он отвечает что-то вроде: «Я всегда очень уважал вашу работу. Могу я войти?» — «А, ну входите. Хотите пива?» Он говорит: «Нет». Это меня тут же и обломало: да это не человек, он же пива не пьет. Ну, он как-то сел там.
И спрашивает: «У вас тут какие-нибудь работы есть?» А я говорю: «Откройте вон шкаф». Он подходит и открывает дверцу. Вываливается огромная кипа бумаги. Он спрашивает: «Это что?» Я говорю: «Писанина». Он такой: «Вы не шутите?» Я говорю: «Не-а». Он опять: «Сколько времени вы это писали?» Я говорю: «Не знаю. Полгода, три-четыре месяца, полтора года». А он говорит: «Уму непостижимо. Вы не против, если я почитаю?» Я говорю: «Нет, валяйте».
И вот я сижу, пью пиво, а он садится прямо на пол и давай читать. Там в основном стихи были. Возьмет одно стихотворение и говорит: «О, это очень хорошо». — «Вот как?» — «Просто замечательно. Это бессмертное стихотворение». Я такой: «Вот как?» — «Вот это не очень хорошее, и вот это тоже. Ого!» Он весь такой возбудился и просидел очень долго — перебирал материал, — а потом говорит: «Знаете, я начинаю издательство». Я опять: «Вот как?» А он: «Вы не возражаете, если я прихвачу три-четыре вот этих стихотворения с собой, понимаете, и как-то к ним, что ли, присмотрюсь? И нам, наверное, хотелось бы сделать листовку-другую с этими стихами». Я говорю: «Да пожалуйста. Конечно». Он говорит: «Вам, возможно, перепадет немного денег, но я пока не знаю сколько, посмотрим». Я говорю: «Это ничего — как, знаете ли, хотите».
Я писал себе дальше, а он время от времени выходил на связь: «Пришлите мне еще, давайте я посмотрю». И я ему что-то посылал. Наконец он говорит: «Я тебе так скажу, Хэнк». Я говорю: «Чего, Джон?» И он говорит… а при этом я тогда работал на почте уже одиннадцать с половиной лет… И вот он говорит: «Я тебе так скажу. Если бросишь свою почту, я буду платить тебе сто долларов в месяц пожизненно». Я говорю: «Чего?» А он: «Ну да. Если ты даже ничего больше не напишешь, я буду платить тебе по сто долларов в месяц всю оставшуюся жизнь». Я говорю: «Ну, это неплохо. Дай мне подумать чуток?» Он говорит: «Конечно». Не знаю, сколько я думал, — наверное, еще пару пива выпил, а потом перезвонил ему и сказал: «Договорились».
Значит, когда Джон Мартин появился у ваших дверей, было ли это большим…
Точно. Открывало все двери. Я не относился к этому как к должному. Когда Джон прислал мне сотню, передо мной небеса растянуло, все осветилось и выглянуло солнце. Будто он мне пять миллионов прислал.
И вот время шло, он опубликовал книжку, потом вышла еще одна, чеки становились крупнее. Он превратился в издательство «Блэк спэрроу пресс», начал публиковать других писателей. И чеки росли себе помаленьку, очень меня ободряя.
Он всегда меня поддерживал; после того как подарил мне сотню в месяц, он мне купил машинку. Говорит: «Ты какую машинку хочешь?» — «Здоровую, по которой колошматить можно». И он сам поехал, привез мне машинку. Потом еще марки мне почтой присылал. Знаете, просто кучу марок в конверте. Это очень меня поддерживало. Ну какому еще начинающему писателю достается такое подспорье? И вот годы шли и шли, а оно росло и росло, и Джон тоже рос.
Знаете, Джон напечатал тонны великолепной литературы, а от критической публики — хоть бы слово, я даже не знаю почему. Вы же знаете Г. Л. Менкена — вот его называют великим редактором. А про Мартина — молчок. Нет этому извинений.
Ну, отчасти это потому, что он держится в стороне…
Ну да. (Смеется.) На вечеринке Джона не встретишь. Он слишком занят своей настоящей работой. Тусуется мало. Ну да, жаль. И очень хорошо.
Гундольф С. Фрайермут
Какого черта: Последние слова. 1993
«What the Hell: Last Words», Gundolf S. Freyermuth, That's It: A Final Visit with Charles Bukowski, Xlibris Corporation, 2000, pp. 82–84.
— Если хотите продать сценарий голливудскому продюсеру, — сказал я Чарльзу Буковски тем солнечным днем в августе 1993 года, — надо изложить содержание одной фразой, которая говорит все и ничего не выдает…
— Не смогу. — Буковски покачал головой.
— Тогда не продастся.
— Ну и ладно. — Буковски медленно потянулся к стакану с водой и отпил. Потом сказал: — Я не могу одной фразой. Но могу одним словом. Кайф. КАЙФ, малыш. — Уголок его рта изогнулся вверх, но писатель не улыбался. — К вопросу о кайфе — это все?
— Больше не спрашивать?
— Ай нет. — Теперь Чарльз Буковски ухмылялся. — Да не важно. Как вам угодно.
— Что вы сейчас пишете?
— Только стихи. Стихи писать легко. Их можно писать, когда тебе хорошо, когда тебе плохо. Понимаете, прозу я почему-то могу писать, только если мне хорошо. А вот стихотворение — даже если мне никак. Поэтому стихи — очень удобно, я их всегда могу. И после этого мне лучше. Вот примерно и все. Ничего серьезного.
«Писать легко — это жить иногда трудно», — признал Буковски в интервью «Нью-Йорк куотерли» в 1985 году. Как говорится, если не найдешь повода жить — умрешь.
